Александр Рубан - Феакийские корабли
— Рад, — сдержанно произнёс Окиал. — Но я спешу, извини.
— Да, я знаю: вы дождались корабля. Феакийского корабля.
— Ты тоже видел его?
— Я следил за ним от самой Схерии. Вам нельзя всходить на него, Окиал.
— Он идёт на юг? Жаль.
— Нет, он идёт на север. Это лучший из Алкиноевых кораблей, он доставил сюда Одиссея, царя Итаки, и теперь идёт обратно. Но вам нельзя всходить на него! — Луч солнца, просверлив крону, упал на тропу, и Примней поспешно шагнул назад, в тень. — Ты понял? — спросил он, почему-то шёпотом.
— Ничего я не понял, — сердито сказал Окиал. — Корабль идет в Схерию, так? Но ведь и нам нужно в Схерию!
— Этот корабль обречён, — быстро процедил Примней и оглянулся. — Обречён, понимаешь? И сам корабль, и все пятьдесят два гребца.
— Ты забыл, как называется наша школа, Примней. Мы — соперники Рока, ученики Тоона! И сам Тоон с нами.
— Ты дурак, Окиал, и всегда был дураком! Это тебе не Андикифера. Здесь они всемогущи.
— Вы всемогущи, — поправил Окиал.
— Ну, хорошо, мы! Мы всемогущи. Мы обрекли этот корабль. И сам Высокопрестольный дал Посейдону своё согласие.
— А люди об этом знают?
— Об этом знает вся Схерия, идиот!
— О том, что именно этот корабль?.. — уточнил Окиал, пропуская «идиота» мимо ушей.
— Да! То есть, нет… Они знают вообще. Они знают, что Посейдон на них гневается, и что он вот-вот…
— Ах, «вот-вот»! Ну, он уже больше сорока лет «вот-вот».
— Ты зря иронизируешь, Окиал. Операция продумана до мелочей. Я, правда, не знаю всех деталей, но, уверяю тебя — на этот раз они учли всё! Может быть, они учли даже наш с тобой разговор. Может быть — хотя я очень надеюсь, что это не так.
— Ты ещё умеешь надеяться?
— Да. Спасибо, друг… — Примней судорожно вздохнул и опять оглянулся. — Да, Окиал, я ещё не вполне бог. Я стажируюсь в отделе мойр. — (Окиал усмехнулся). — В отделе мойр, — повторил Примней, — в канцелярии богини Атропос, и я видел свиток. Да, это смешно: ученик Тоона, «соперник Рока» — стажер у богини судьбы!.. Атропос не доверяет мне. Она вообще никому не доверяет, кроме Эгидоносителя, а мне в особенности, и поэтому я видел свиток случайно и мельком. Но видел. Этот корабль обречён, Окиал. «Со всем экипажем и пассажирами на борту» — так сказано в свитке. Не всходите на него!
— Ладно, — сказал Окиал. — Я подумаю.
— Ты не передашь это учителю?
— Я подумаю.
— О чём?
— Например, о том, почему именно я должен передать это учителю. Почему ты сам ему не сказал. И ещё о том, как помочь обречённому кораблю. Если он обречён.
— Просто ты пришёл первым. Я ждал учителя, но ты пришёл первым. И это хорошо: учитель вряд ли стал бы меня слушать.
— Вот именно.
Примней вздохнул.
— Думай быстрее, — посоветовал он. — Ладно? И ещё. Осмотри Медный Перст — там… Впрочем, сам увидишь. А то получится, что ты вообразил по моей подсказке, а оно и вышло. Внимательно осмотри!
— Ладно. Это всё?
— Всё. Прощай.
— До свидания. — Окиал помедлил, но всё-таки шагнул к нему и протянул руку. Зря, конечно… Нет, не зря: Примней назвал его другом и стремился помочь. Его наверняка использовали, но он вполне искренне стремился помочь. Предупредить. Отвратить то, что сам полагает неотвратимым… — До свидания, друг! — повторил Окиал.
Лицо новоиспечённого бога дрогнуло, и он обеими руками ухватил протянутую ладонь. Окиал взвыл. Мысленно.
— Чуть не забыл, — зашептал Примней, ослабив олимпийскую хватку, но не отпуская руки. — Остерегайтесь аэда. Старый, плешивый, грязный. Слепой — если не притворяется. Ходит по Олимпу, как у себя дома. Допущен к самому Зевсу. Ревизует святилища. Останавливает время. Запанибрата с Гефестом… Не давайте ему петь, а ещё лучше — порвите струны! Нечаянно, понимаешь?
— Глупости говоришь, — решительно заявил Окиал, высвободив руку и разминая онемевшие пальцы. — Все аэды допущены на Олимп…
— Он пьёт нектар — я сам видел! Ганимед поднёс ему кубок нектара, и он отпил!.. А, впрочем, как знаете. Я вас предупредил, а вы — как знаете. Прощайте. Я буду рядом с вами. Я ничем больше не смогу вам помочь, но я буду рядом. До самого конца, каким бы он ни был…
Примней повернулся и пошёл прочь, в темноту леса, проткнутую редкими, косо падавшими солнечными лучами и оттого ещё более тёмную, пошёл, огибая эти лучи, перепрыгивая через них и проползая под ними. Для него, олимпийского неофита, это были не просто лучи, а любопытные взгляды Гелиоса, вездесущего сплетника, который тотальной слежкой за олимпийцами отрабатывал давнюю провинность отца, низвергнутого Зевсом в Аид. Примней наконец растворился и сгинул, не оставив следа. Ни сломанной веточки, ни примятой травинки там, где он только что был. Лишь с болью отходящая от нечеловеческого пожатия кисть напоминала о встрече.
«Лысый, грязный, слепой. Запанибрата с богами…» Окиал усмехнулся, вспомнив неподвижное лицо старца, его пристальный взгляд, и как он заоглядывался, едва солнце брызнуло ему прямо в глаза. Слепой, как же. Видели мы, какой он слепой… Он ещё раз сжал пальцы в кулак и зашипел от боли. Да, рвать струны придётся левой рукой. Если придётся, впрочем.
Он вернулся на тропу и зашагал вверх по склону. Учитель уже спускался ему навстречу, издалека улыбаясь, неумело пряча за улыбкой озабоченность и тревогу. Он ведь ещё не знает, что Навболит отделался испугом и дрыхнет в пещере — надо рассказать и успокоить. И надо быстро-быстро придумать, что и как поведать учителю о беседе с Примнеем. И поведать ли вообще.
Да, и корабль! Самая главная новость: феакийский корабль, который доставит их прямо в Схерию!
Глава 8. Кесарю — кесарево
«И нечего было ему усмехаться! — сразу подумал Навболит, открывая глаза и радостно вглядываясь в лицо спящей наяды. — Здесь очень даже водятся нимфочки…» Он протянул руку и поправил сбившуюся с её бёдер тунику, а она дрогнула ресницами, но не проснулась, лишь чуть поёрзала щекой у него на плече.
В её маленьком гроте было уютно, тепло и сухо. Травяное ложе, которое наспех вырастил Навболит, начало увядать, истекая томительно-тревожными ароматами ранней осени. Где-то позади, в узкой тёмной глубине грота, названивал ручей, бился невидимыми холодными струями в крутые бока кратер, двоеручных кувшинов и амфор, наполненных диким, многолетней выдержки, мёдом, и, пробежав мимо по чистому песчаному руслу, нехотя вытекал наружу — к солнцу, к морю, к людям, в их шумный и бестолковый мир. А та самая амфора, уже пустая и лёгкая, обёрнутая в несколько слоёв мягкой Окиаловой мантией, удобно лежала в изголовьи.
Навболит перевернулся на спину — тихонько, чтобы не разбудить наяду, которая мирно сопела ему в подмышку, — упёрся затылком в амфору и, закинув левую руку за голову, стал смотреть на её перехваченные пурпурной лентой кудряшки, на чистенький, без морщинки, лобик и такую же щёчку, на пурпурную же с белым тунику, чуть встопорщенную на вечно юной груди, и как лёгкая ткань периодически натягивается на холмике в такт дыханию, мягко обрисовывая сосочек…
Их было не то пять, не то семь в гроте, когда он проснулся, — прекраснокудрявых дочерей великого Океана. Навболит совершенно точно знал, что это они — наяды, нимфы ручьёв и источников северного побережья Итаки, — потому что как раз такими и представлял их себе по рассказам Евмеевых пастухов. Он вспомнил, как сам он безжалостно и едко высмеивал эти суеверия в ночных разговорах с Тооном, и как учитель улыбался ему и кивал, не перебивая ни словом, явно радуясь независимости суждений ученика. А вот теперь оказалось, что Навболит был не так уж и независим в суждениях и в глубине души вполне допускал существование каких-то трансцендентальных наяд. (Очень, кстати, похожих на одну недоступную милашку с Андикиферы — в такой же пурпурной с белым тунике и с пурпурной же неизменной лентой в причёске).
Наяды с любопытством поглядывали на незваного гостя, переговариваясь вполголоса, и по очереди отпивали из амфоры, передавая её из рук в руки. Разговор был сугубо профессиональный: о причинах заиливания источников и способах профилактики этого бедствия; о том, какие кусты и травы лучше всего выращивать над родником, а какие — по берегам ручья, чтобы вода была всегда свежей и вкусной, с незабываемым оттенком лёгкой горечи и печали, чтобы с первых глотков утоляла жажду и пробуждала светлые мысли; о том, как покрепче наказать нечестивого свинопаса, который повадился дважды в день перегонять стадо вброд, баламутя воду и тем приводя в отчаяние хозяйку ручья, — нет чтобы перекинуть мостик, раз уж ему так понравился луг на том берегу… Всё это было очень похоже на сон, и Навболит сразу ухватился за эту мысль. Ну конечно же, сон. Он спит и видит во сне овеществлённые россказни пастухов.
Он даже вспомнил лицо того нечестивого свинопаса, и как товарищи попрекали его за богохульство, пугая страшными карами, а нечестивец лукаво щерился и говорил, что нимфа этого ручья слишком стара и немощна для таких проделок. И, действительно, одна из пяти (или семи? — Навболиту никак не удавалось их сосчитать) наяд выглядела заметно старше своих четырёх сестёр. (Или шести?)
