Дмитрий Лекух - Туман на родных берегах
Особенно если вдруг запаникует…
Через несколько минут вторая группа вернулась, волоча живых, но наглухо контуженных следопытов.
Молоденький поручик рванул с докладом к командиру, но тут уж и сам Ворчаков рявкнул, не хуже той самой гранаты, подзывая обоих к себе: времени на повторные доклады ситуация не предусматривала.
Командир ОСНАЗа это тоже понял.
– Растяжка, – коротко кинул руку к берету диверсант. – Очень хитрая, я бы и сам вряд ли заметил. Поставлена так, что никто как следует не пострадал. Там камень хитрый, его не тронуть фактически невозможно. Кто ж за поворот коридора просто так сразу побежит, толком не осмотревшись?! А тронешь – сразу ба-бах. Если бы хотели кого убить – ближе бы заряд закрепили, мы бы сейчас наших парней скребком в пакетики собирали. А так – только оглушило, да одному щеку осколками посекло. Ерунда, короче. Даже не царапина. Думаю – намеренно. Я бы и сам так поставил, если б хотел избежать ненужных жертв. Ставил профессионал, знающий толк в минно-взрывном деле. Или человек местный, знающий тут каждый камень. А скорее всего и то и другое: правильно рассчитать силу заряда не каждый местный умеет.
Шор с Ворчаковым переглянулись.
Версия «дилетант» отпадала.
Зато в полный рост возвращалась гипотеза о грамотных одесских бандюганах.
Как вы изволили выразиться, Осип Беньяминович, правила игры?!
Можно сказать, соблюдают, суки.
Никита снял пропитанную потом фуражку, вытер вспотевший лоб носовым платком с заботливо вышитыми в уголке родовыми вензелями.
– А что, Осип Беньяминович, есть ли в вашем городе ресторация, которую бы вы без страха могли рекомендовать усталому путнику? А то жрать хочется, будто неделю не кормили. Да еще и сыр этот, от Лаврентия, вообще чувства сытости не доставляет. Одну исключительную жажду…
Шор неожиданно расхохотался.
– Знаете, Никита, – говорит, товарищески приобнимая его аристократически утонченной еврейской лапищей, – вы мне напомнили диалог между вашим любимым Вождем и Учителем, а тогда еще новопредставленным штабс-капитаном Валькой Катаевым и моим покойным батюшкой, купцом 2-й гильдии Беньямином Шором, сразу после того как деникинцы выбили краснюков из Одессы. Валька тогда служил на легком бронепоезде «Новороссия» у фон Паулина, добровольцем, естественно. Других Деникин не брал. И вот, представьте, вламывается: загорелый, чертяка, фуражка набекрень. Порохом орудийным пропах. А в руках букет сирени и корзина с полудюжиной шампанского. Трофей. Собственно, он не к нам с отцом вломился, а к брату моему покойному, дружили они, вместе стишки кропали. Был такой поэт Фиолетов…
Глаза гиганта, служившего начальником Одесского уголовного розыска, по-особенному затуманились.
Ворчаков решил не торопить.
И правильно, как выяснилось.
– Убили его потом, – сухо и жестко сказал Шор. – Брата моего убили бандиты Мишки Япончика. За меня приняли, похожи мы были с Толиком до невозможности. Я потом их живьем никого не брал, даже если с повинной приходили… Не в этом дело. Тогда-то Толик еще жив был, просто – загулял. Богема. А тут – Валька, прямо с фронта. Освободитель. И в наличии только я и батюшка…
Мужчины коротко посмеялись.
Да, бывает.
Ты – с войны.
Думаешь, тебя – ждут.
А у всех – дела.
Обычная история…
Зелено.
Ветрено.
Море невдалеке плещет.
Одесса…
– Ну так вот, – улыбается уголком красиво очерченного рта начальник угро Осип Беньяминович Шор, – Валька, разумеется, растерялся. Поставил корзину на столик, глаза на нас, с одного на другого, переводит. Потом плюнул, достал из серванта три бокала, выбил пробку. Выпили. Вроде – ничего. И тут Валька, со всей нерастраченной на фронте нежностью к противоположному полу, спрашивает у моего бати: отец, а скажи, невесты-то в городе хоть остались?! Или всех этот варнак Гришка Котовский оприходовал?!
Ворчаков неожиданно как живого представил себе молодого Вождя.
Веселого, в мятой и пыльной фронтовой гимнастерке, мятой фуражке со знаменитым трехцветным околышем, с двумя орденскими георгиевскими ленточками, и с красным, с желтой каймой по пыльным краям, темляком «Анны за храбрость».
Пьяного.
Счастливого молодостью и победой.
Такого, каким его только что вспомнил Шор.
И они снова, не сговариваясь, расхохотались.
– Ну, – давится смехом Ворчаков, – и что ваш батюшка Валентин Петровичу ответствовал?
Шор фыркнул и так дружески задвинул Никиту по спине, что у полковника подогнулись коленки.
Видимо – исключительно из уважения.
– Батюшка был человеком строгих, консервативных правил. Поэтому сначала внимательно осмотрел свой опустевший бокал, выжидая, пока Валька кинется доливать. А потом поправил пенсне и говорит эдак значительно, со вздохом: знаете, Валентин, в ваши годы для большинства молодых людей любая кобыла – невеста. Так что давайте лучше пить за Победу и, простите, не выкобениваться. А потом выйдете с моим Осей на Дерибасовскую, вас там и встретят. Невесты. В любом превосходящем бытовую надобность количестве. За качество, правда, не ручаюсь: война. Главное – триппер не подцепите, а то его, поверьте печальному опыту, лечить очень не просто, особенно в условиях военного времени…
Глава 20
В ресторацию они так и не поехали.
Да и в гостиницу его Шор не пустил, предоставив светлую комнату на антресолях своего большого, по-холостяцки пустого дома, где они, кстати, и не были, ограничившись полосканием под теплым садовым душем и переодевшись в свежее.
Сели прямо во дворе.
Под обширным, чисто одесским платаном, за столом, который кругленькая и уютная тетушка, служившая у Шора кем-то вроде домоуправительницы, уставила разнокалиберными бутылками и многочисленными мисками, плошками и плошечками с самой разнообразной едой.
Следуя заветам Осиного батюшки, так сказать: тот, по словам Шора, предпочитал именно домашнее.
Ворчаков об этом, кстати, не пожалел: кормили в доме начальника Одесского уголовного розыска действительно замечательно.
На убой.
И это несмотря на тот вопиющий факт, что тридцатисемилетний Осип Беньяминович оставался самым убежденным из всех встречавшихся Ворчакову холостяков. Еще и, по собственному признанию, мечтавшим рано или поздно уехать не только из Одессы, но и из России.
И обязательно в Рио-де-Жанейро.
Нравился ему этот город чем-то далеким и неизъяснимым.
– Представь себе, Никита, – вздыхал он после второго литра густой домашней «Изабеллы», выпитого на троих с маленьким упрямым остзейским немчиком Юрием Карловичем, жившим по соседству, по словам Осипа Беньяминовича, крупным чиновником по ведомству пропаганды и агитации, – представь: в Рио-де-Жанейро живет полтора миллиона человек. И все – в белых штанах…
Ворчаков, которого нелегкая жандармская судьба как-то занесла и в эту южноамериканскую дыру, разочаровывать нового знакомого не стал.
Где нас нет – там везде хорошо.
…Разумеется, они напились.
Да так, что павшее в неравной борьбе с молодым вином тело Никиты пришлось относить наверх, на антресоли.
Позорище, честно говоря.
Да еще и на глазах ехидного Юрия Карловича.
Когда он очнулся, во дворе было тихо и довольно сумрачно: то ли ранний вечер, то ли сравнительно позднее утро, сразу не разберешь.
Молодец, чего уж тут.
Не умеешь пить с южанами – не берись.
По крайней мере солнца, несмотря на отсутствие густой южной темноты, видно не было.
Осип, понятное дело, отсутствовал.
А Юрий Карлович был на месте – спал, уткнувшись лицом в грубо сколоченный садовый стол, между мисками с рубленой жареной черемшой и копчеными черноморскими барабульками.
Никита поморщился, то ли от головной боли, то ли от общего недовольства своим внутренним и внешним состоянием, и решил, что это выглядит довольно живописно и даже символично, словно на многочисленных, заполнивших весь дом начальника Одесского уголовного розыска работах Адольфа Шикльгрубера.
Одним «портретом спасителя» благодарность художника явно не ограничивалась.
Пока был еще относительно трезв, Ворчаков прикинул, что стоят эти ранние работы знаменитого художника, видимо, целое состояние.
Если продать, даже особо не торгуясь, оптом, хватит на нескромную жизнь в столь милом сердцу Шора Рио-де-Жанейро.
Он вздохнул.
Достал из не разобранного саквояжа свежую льняную костюмную пару, чистую косоворотку и пошел полоскаться под уже знакомый садовый душ, размышляя о том, у кого бы поинтересоваться текущим временем суток: будить на этот предмет спящего за столом Юрия Карловича представлялось ему неразумным.
Юрий Карлович проснулся сам, едва услышал тихий плеск старенького садового душа.
Зевнул, потянулся.
Глянул на обнаженного Никиту, плескавшегося под не остывшим за ночь баком с водой.
Завистливо хмыкнул, скинул пиджак и жилет, аккуратно развязал галстук, снял круглые интеллигентские очки в тонкой металлической оправе и… умылся в стоящей неподалеку дождевой бочке.
