Мари Клармон - Возрожденная любовь
Одно было совершенно ясно: графу не было никакого дела до ее народа. Он предложил помочь им только для того, чтобы заручиться ее содействием и помощью для сына.
Он сделал длинный глоток, опустошив половину бокала, и ткнул в нее пальцем.
– Вы больше не будете давать ему морфий. Я согласен с сыном и поддерживаю это его желание, даже если вы против. В отношении всего остального вы свободны поступать как вам угодно, в разумных пределах, разумеется.
И самое главное то, что старик согласился. Если бы он этого не сделал, Маргарет задалась бы вопросом, поддерживает ли он вообще выбор Джеймса.
– Во время нашего предыдущего разговора вы согласились дать мне полную свободу.
Его верхняя губа скривилась от отвращения.
– Я совершенно не предполагал, что вы станете… действовать столь сомнительным образом. – Он вытер рот свободной рукой, плечи под тканью превосходно скроенного сюртука расслабились. Движения стали медленными, он сделал еще глоток, втягивая в себя бренди, пока бокал снова не опустел. – Я понимаю, что вы можете спасти моего сына, но вы больше не сделаете ничего столь шокирующего без моего разрешения. – Слегка пошатываясь, он снова подошел к бутылке. – Вам это понятно?
От нарастающего удивления у Маргарет чуть не отвисла челюсть. Она с трудом могла поверить в то, что он говорит. В то, что происходит: граф Карлайл напивался и спорил о зависимости своего сына от морфия. Ирония была слишком очевидной.
– Возможно, я не слишком понятно объяснила, что с ним случится, если я резко прекращу…
– Вы все ясно дали понять, юная леди. Но в дальнейшей перспективе так будет для него лучше. – Граф снова указал на невестку пальцем и помахал им. – Мужчины нашей семьи отличаются исключительной силой.
– Это не имеет никакого отношения к его силе, я не хочу, чтобы он…
– Я больше не собираюсь спорить. – Вены на его шее, прямо над накрахмаленным галстуком, пульсировали. Его лицо становилось опасно красным.
Маргарет изучала слабые следы пота, выступившего на его лбу, и горячечный взгляд. Возможно, он и в самом деле болен или, по крайней мере, испытывает слабость, приходящую с возрастом. Но это не оправдание, чтобы заставить сына пройти через неминуемый ад, который наступит, если она не отучит его от морфия.
– Тогда за его страдания в ответе будете вы, а не я.
– Страдания лишь способ достичь совершенства.
Мэгги разинула рот. Страдания – путь к совершенству. Это не срабатывает. Ни для кого. Но что она может сказать? Она вышла за Пауэрза, уверенная, что сможет поступать так, как считает нужным. Теперь оказалось, что ей следовало зафиксировать все это в письменном виде. Она была дурой, когда думала, что этот человек сделает все, чтобы помочь сыну. Совершенно явно, он в заблуждении полагал, будто именно так и поступает. Только это и удерживало ее от того, чтобы пулей вылететь из комнаты… и то, что она не может бросить Пауэрза, как бы тот ее ни злил, на неблагоразумное попечение отца. Но одно должно быть совершенно ясно, или все это было впустую.
– А что по поводу моих средств и вашей помощи моему брату?
Граф фыркнул, разговоры о деньгах были теперь ниже его достоинства.
– Они были переведены на специальный счет. Мои люди скоро обсудят детали и условия. Ваш брат и все, что касается Ирландии, будет принято к рассмотрению.
Он что-то слышал? Кто-то в Лондоне что-то слышал? Маргарет собиралась сказать графу, и скоро, что ее брата разыскивают. Она благодарила Бога, что он узнал до свадьбы. В этом случае он, возможно, не предложил бы помощь с такой готовностью.
Маргарет посмотрела на непреклонного, пошатывающегося старика. Куда подевалось отчаяние? Где отец с разбитым сердцем, которого она только недавно наблюдала в лечебнице? В чем-то он напоминал ей Пауэрза, прятавшегося за маской, чтобы защитить глубоко запрятанную уязвимость.
Он поднял бокал и объявил:
– Скоро я верну своего сына.
Ради них всех Мэгги молилась, чтобы это произошло так скоро, как он надеялся.
Мэтью несколько минут болтался снаружи «Кота и фонаря», изучая прохожих и удивляясь, как человечество могло опуститься до такой кишащей массы саморазрушения. В Ирландии это были спотыкающиеся человеческие трупы, ходячие мертвецы, с трудом державшиеся за последний вздох и своих любимых, и множество лордов, которые вообще не считали ирландцев за людей. Следовательно, никакой потери и возможное благо для света, что столько народу исчезло.
Но он никогда не видел ничего подобного. Мэтью ни разу не был в Дублине, и вероятно, там было так же ужасно, но он надеялся, что нет. Он надеялся, что его любимая страна не погрязла в таких человеческих несчастьях.
Благодаря прочитанным книгам он знал, что означают язвы на лицах попрошайничающих детей. Он знал, какой недолгой будет их жизнь и какую боль они постоянно испытывают. И боже, половину женщин старше тридцати – если только их возраст можно разобрать – так их ожесточила жизнь. На их лицах тоже были отметины, прикрытые пудрой, но все равно заметные. Им недолго осталось заниматься своим ремеслом. Или им придется иметь дело с самыми отбросами общества. С мужчинами, которых не волнует сифилис… потому что у них он тоже есть.
У него сжался желудок.
Его, Мэтью Кассиди, ожидает совсем иное. Что-то великое. Он собирается изменить этот проклятый Богом мир и дьяволов, что им управляют.
Было время, когда он, так же как его отец, надеялся, что реформы могут что-то изменить. Что если ирландские лорды, которым не все равно, отправятся в Лондон и подадут прошение в палату лордов, то смогут наконец убедить остальных в том, что Ирландия достойна бóльшего, чем удар сапога. Полный провал их петиций убедил его, что есть только один способ принести Ирландии процветание.
Полное разрушение парламентской системы, управляющей самой тиранической страной на свете.
Когда англичане уберутся из Ирландии, ее жители смогут начать все сначала. Отстроить все заново, как положено Богом. И все эти люди, может, даже английские крестьяне, смогут узнать счастье и не бояться холеры, насилия и ежедневного голода, свободные от знатных господ, контролирующих каждый аспект их жизни. И дети смогут расти, не боясь, что им придется продавать себя, чтобы купить немного хлеба, непригодного даже для собак.
– Эй, Мэтью!
Мэтью обернулся и увидел Фрэнсиса Макнамара, сердце зашлось от радости при виде знакомого лица.
– Неужели это ты, собственной персоной!
– Это в самом деле я. Зайдем и выпьем по пинте чего получше. – Темные глаза Фрэнсиса Макнамара слегка блестели, словно он уже сделал несколько глотков крепкого зелья. Но ничто не могло омрачить радость – она казалась неотъемлемой частью существования светловолосого парня. Ни его потрепанная одежда, ни грязь, размазанная по щекам и шее, помогавшая ему смешаться с толпой Сент-Джайлза и Черч-стрит.
Как и Мэтью, Фрэнсис был сыном образованного человека и тоже намеревался увидеть, как Ирландия стряхнет с себя оковы англичан.
Мэтью похлопал по серой истрепавшейся ткани на плечах приятеля.
– Выпьем за эту дыру.
Фрэнсис наклонился, его губы искривились в дьявольской ухмылке.
– И за наше братство. Мы покажем этим чертям всю силу Ирландии!
Мэтью задумчиво кивнул, чувствуя прилив радости. Даже прекрасное лицо сестры не улучшило его настроения. Как бы он ее ни любил, он по-прежнему видел мать каждый раз, когда смотрел на нее. И он никогда не сможет простить ее предательства. Мэтью моргнул, пытаясь забыть причиненную этим боль.
– А потом мы должны выпить за Ирландию.
– Мы составим список тостов. – Фрэнсис протолкнулся через небольшую толпу на входе в паб, избегая экскрементов на мостовой и потоков какой-то жидкости, которая, без сомнения, состояла из мочи и пролитого джина. Он обернулся через плечо: – Мы все выпьем за них.
Мэтью поднажал, и они пересекли порог питейного заведения. Гул пьяных голосов и дребезжание скрипки делали разговор практически неразличимым.
– Остальные уже в Лондоне?
Продолжая пропихиваться, Фрэнсис осторожно прошептал:
– Они прибудут на разных судах, и Эймон возвращается из Франции. Так что уже через месяц, сынок, мы будем в революционных делах.
Возбуждение пронеслось по позвоночнику Мэтью. О революции он мечтал, сколько мог себя помнить. Некоторые мальчишки мечтают о море, об армии или о том, чтобы разбогатеть. Мечты же Мэтью сложились из желания разорвать проклятые оковы привилегий.
– Тогда за славу и свободу?
Фрэнсис локтями прокладывал дорогу к стойке, показывая бармену пальцами на две пинты. Как только перед ними появились две темные кружки черного, как грех, эля, увенчанные шипящей белой пеной, он поднял свою и торжественно произнес:
– Ага. За свободу.
Глава 9
Веки Пауэрза прилипли к зрачкам. Все его тело было в огне, превращая мышцы в студенистую массу под зудящей кожей. Он проглотил режущий вдох, искренне сожалея, что не может просто раствориться и никогда больше не появляться на свет. Но это было вовсе не в его характере, и он не собирается доставлять жене удовольствие наблюдать его полное разложение.
