Урсула Ле Гуин - Орсиния (сборник)
Однажды в декабре Итале вернулся домой довольно рано. Вслед за первым выпавшим снегом прошли дожди, и под ногами было настоящее месиво, а в воздухе висел тяжелый густой туман. Несмотря на свою неугомонную активность и неутомимость, Итале по-прежнему очень мерз и вообще сильно страдал от холода: было такое ощущение, что холод тюрьмы Сен-Лазар пропитал его насквозь и навсегда. В тот вечер он прямо-таки закоченел и сразу направился к горевшему камину. Была суббота; приехали Эмануэль и Пернета, граф Орлант и Пьера; даже Тетушка, которой уже исполнилось сто лет, восседала на высоком стуле с прямой спинкой, держа в руках неизменный клубок красной шерсти. За разговорами не заметили, как наступил вечер и стало совсем темно. Гостиную освещал лишь горевший камин. Санджусто что-то рассказывал о своей жизни в Англии — здесь его рассказы вполне заменяли чтение вслух хорошей книги. В конце концов граф Орлант сделал общий вывод:
— До чего же все-таки прекрасная, предприимчивая нация эти англичане! В астрономии они прямо-таки чудеса совершили.
Гвиде поднял голову и удивленно посмотрел на сына, пробиравшегося мимо его кресла поближе к огню:
— И ты здесь, Итале?
Темная комната, куда заглянула смерть, четыре горящих свечи, тело покойного деда, голос отца, обращенный к нему, испуганному ребенку…
— Да, папа. — Он сел на приступок у камина подле Гвиде и протянул руки к огню, стараясь подавить дрожь; ему казалось, он не согреется никогда.
— Итале, дорогой! — искренне обрадовалась ему мать. — Ты ведь, наверно, страшно голоден? У Эвы что-то там с цыплятами не получается. А со старым Георгом нужно объясняться часами! И в итоге у него хороши только супы, а жаркое из барашка вечно пересушено. Впрочем, толковать с Эвой все равно бесполезно — она правит у нас на кухне уже лет тридцать. Остается только смириться и стареть с нею вместе. Хотя вам, молодым, порой из-за ее упрямства приходится нелегко. Но ничего, зубы-то у вас тоже молодые…
— Дождь все идет? — спросил Итале граф Орлант.
— Идет. Еще сильнее стал.
И прежняя беседа потекла снова. Молчание хранили только Итале и Гвиде.
Но, как оказалось, молчала и Пьера, сидевшая напротив Итале у камина. Она, впрочем, всегда мало говорила, когда собиралась большая компания. Зато с Лаурой — Итале не раз и сам это видел — они могли болтать целыми днями и о чем угодно. В этой же гостиной, или на берегу озера, или за лодочным сараем. Охотно она разговаривала, похоже, только с одной Лаурой. В этот вечер Итале то и дело посматривал на Пьеру, думая о том, почему Санджусто все время твердит, что она хороша собой. Впрочем, итальянцу вообще было свойственно видеть красавицу в каждой женшине. А что, если он, Итале, сам когда-то убедил себя, что внешность Пьеры ничем не примечательна? Нет, если присмотреться, черты лица у нее очень недурны, такое милое нежное личико, а фигура — просто безупречна. И все-таки Пьера простовата! Ничего удивительного: всю жизнь провести в Малафрене и Партачейке, если не считать каких-то двух лет в монастырской школе Айзнара да неудачной помолвки с каким-то вдовцом чуть ли не сорока лет. А сейчас она всю себя отдает разваливающемуся хозяйству, пытаясь сама управлять поместьем. Что же тут странного, что она кажется сухой и бесцветной, как мертвая ветка дерева. Жизнь нанесла ей поражение еще до того, как она смогла вступить с ней в борьбу. Она и жить-то по-настоящему еще не успела начать. Где же ей было взять оружие, с помощью которого можно отбивать атаки безжалостной судьбы, отсрочить неизбежное, бороться, хотя в целом это, конечно же, абсолютно безнадежное сражение. Бедная девочка! Это не ее вина…
Так думал Итале, чувствуя с наслаждением, как жаркий огонь наконец согревает его, как приятно разгорелось лицо, как млеет все тело под рубашкой, становясь послушным и гибким. Пьера, отгородившись рукой от слишком сильного жара, искоса глянула на него. Ее тонкая, изящная рука была вся просвечена красным.
— Что-то ты к нам уже несколько дней не заглядывала? — ласково заметил Итале.
— Уж больно погода была противная, — откликнулась она. — Я, между прочим, наконец-то принесла твою книгу. Все забывала ее вернуть, а тут вдруг вспомнила.
— Какую книгу?
— Твою. Я ее прочитала, и мне она больше не нужна.
Итале изумленно смотрел на нее.
— Ты, наверно, забыл? Когда-то очень давно ты дал мне ее почитать — лет пять назад. Она называется «Новая жизнь».
— Я не почитать ее тебе дал. Я ее тебе подарил!
— Хорошо. В таком случае я возвращаю твой подарок, — упрямо сказала Пьера.
Эмануэль исподтишка наблюдал за ними, сидя боком к камину. Итале казался смущенным. Видно, Пьере надоело его высокомерное отношение. Ведь эта девочка отлично умела любого поставить на место. И она знала, что ее есть за что уважать: она ведь достигла прямо-таки невероятных успехов в умении управлять хозяйством. Берке Гаври, ее послушный помощник, давно признался Эмануэлю, что Пьере всего за два года удалось удвоить доход, получаемый от Вальторсы в наличных деньгах, и теперь она вкладывала деньги в различные усовершенствования. Эмануэль регулярно виделся с нею, когда она приезжала в Партачейку по делам поместья, и несколько раз выступал в качестве ее адвоката или юрисконсульта. Он считал эту девушку не только в высшей степени благоразумной, но и весьма решительной — а в общем, идеальной клиенткой! — хотя и считал втайне, что было бы куда лучше, если бы все эти деловые качества принадлежали не молодой девушке, а мужчине. «У Пьеры исключительно сильная воля», — с удивлением заметил он как-то в разговоре с Пернетой, и та откликнулась: «А ты предпочел бы, чтобы она была покорной дурочкой?» Разумеется, это было несправедливо по отношению к нему со стороны Пернеты! Он молил Бога, чтобы Пьере удалось как-то встряхнуть Итале, вывести его из этого странного молчаливого оцепенения. И пусть ее воля станет еще сильнее, ведь для выполнения подобной задачи ей потребуется не только ум, но и очень сильный характер. Смутить-то Итале было бы легко: мальчик всегда был неосторожным. Но вот добраться до глубин его души, завладеть им, попытаться его переделать — это задача не из легких.
— Пьера, — сказал Итале, — я ведь уже…
— Хочешь, я напишу что-нибудь на ней, чтобы это больше походило на подарок?
— Нет…
— Например, так: «Здесь кончается новая жизнь. От Пьеры Вальторскар — с любовью». Подойдет? Мне и ходить за ней не надо — она вон там, на сундуке, в моей рабочей корзинке.
— Пьера, послушай, это, конечно, было так давно, но…
— Времена меняются.
— Я ее назад не возьму! Можешь ее сжечь, если хочешь! — Итале вскочил и быстро отошел к окну, выходившему на юг. Там он и остался, повернувшись ко всем спиной.
А Пьера продолжала сидеть у камина; половина ее лица была в тени, половина освещена красными отблесками пламени — она специально повернула голову, чтобы видеть Итале. Но за ним не пошла и даже не встала. Руки ее с крепко переплетенными пальцами спокойно лежали на коленях.
Наконец возвестили, что обед готов. Направляясь рядом с Пернетой в столовую, Итале все время смотрел на свою сестру и Санджусто. Лаура и Франческо! Сонеты в честь прекрасной дамы! Нет, это, пожалуй, уже слишком! Какую глупость он совершил, пригласив сюда этого итальянца! Да и Санджусто тоже хорош! Человеку, лишенному дома и цели в жизни, следовало бы как следует подумать, прежде чем начать изображать этакого Петрарку, зная, что его ищет имперская полиция. Неужели они с Лаурой не понимают, что из этого ничего не выйдет? Точно лунатики, не ведающие, куда ступают во сне! Точно увлеченные спектаклем артисты! Вчера, например, Санджусто заявил:
— Жаль, что все мои средства вложены в наше поместье в Пьемонте! По-моему, я мог бы и здесь завести неплохое хозяйство — купил бы, например, акров пятьдесят земли и посадил бы такой вот сад… — Он рассмеялся и, пустив лошадь рысью, запел: — «Мальчик резвый, кудрявый, влюбленный…»
Но сейчас, за столом, он был серьезен и, трудясь над бараниной, заметил:
— А знаешь, Итале, твоя сестра, мне кажется, разгадала смысл этого письма Карантая.
Несколько дней назад от Карантая пришло второе письмо; в нем сообщалось о некоторых из их общих друзей, о последних событиях в Красное, а в самом конце, в середине довольно длинной фразы, повествующей о чем-то несущественном, были весьма странные слова: «…поскольку романов я теперь больше не сочиняю…» Они тогда довольно долго обсуждали это письмо и эти слова, потому что зимой любые письма, любые вести извне всегда и непременно обсуждались в Монтайне всеми членами семьи. Были высказаны самые различные предположения относительно смысла данного замечания Карантая, но к окончательному выводу они так и не пришли.
— Мне кажется, — вступила в разговор Лаура, — что Карантай хотел сказать, что он еще не совсем оправился после ранения и пока просто не в состоянии писать. К тому же, похоже, и свадьба его отложена. Да и ты, Итале, сразу сказал, когда мы еще только первое письмо от него получили, что у него почерк очень сильно изменился.
