Урсула Ле Гуин - Орсиния (сборник)
— А теперь куда? — спросил Санджусто, когда они уже стояли посреди булыжной мостовой. Итале, казавшийся совершенно растерянным, не двинулся с места.
— Не знаю. Я как-то не подумал…
В дверях «Золотого льва» появилась жена хозяина и с любопытством уставилась на молодых людей.
— Пошли, — решительно сказал Итале, и они стали подниматься по длинной лестнице с широкими, выложенными серой плиткой ступенями; миновав перекресток, они по узкому переулку добрались до второй такой же лестницы, которая привела их к воротам, за которыми виднелся старый сад. Здесь Итале наконец остановился.
— Итале, — Санджусто, видимо, тоже все это время что-то решал для себя, — знаешь, твои родственники… Все-таки мы явились как снег на голову. Будет лучше, если я пока остановлюсь в гостинице, а потом, когда это будет удобно, мы с тобой встретимся.
Итале с сердитым недоумением посмотрел на него, потом рассмеялся и сказал:
— А ты не сможешь остановиться в гостинице! У нас с тобой ни крунера не осталось. Ладно, не трусь, вперед! — И он рывком отворил калитку. Санджусто нерешительно последовал за ним по дорожке, обсаженной флоксами и анютиными глазками. На пороге дома их встретила юная служанка, при виде незнакомцев ставшая чрезвычайно неловкой, которая и провела их в гостиную, очень аккуратную, даже строго убранную комнату с широким окном. Вскоре туда вошла седовласая женщина, которая сперва тоже смотрела на молодых людей несколько озадаченно, потом удивление в ее глазах сменилось испугом, и она, схватившись рукой за горло, прошептала:
— Итале… Боже всемилостивый, Итале!
— Прости, прости, — говорил Итале, обнимая ее. — У меня не было ни малейшей возможности заранее дать знать о своем приезде. Прости меня, моя дорогая…
— Какой же ты худой! — прошептала Пернета, потом вдруг выпустила его из объятий и быстро сказала: — Не волнуйся, дорогой, все хорошо, это я просто от неожиданности. Ты же знаешь, в обморок я не падаю. — Она повернулась к Санджусто и поздоровалась с ним — изысканно вежливо, но с явным недоверием к чужаку, как то и подобает истинной уроженке Монтайны. Она пожала ему руку, вслух повторив его имя, когда Итале его ей представил, и тут же захлопотала, сперва пригласив их сесть, спрашивая, не хотят ли они умыться и поесть, совершенно уверенная, что они умирают от голода. Пернета ни словом не обмолвилась о том, что могло бы расстроить или смутить Итале и Санджусто, если не считать того первого, невольного восклицания. Спросила только, когда он вкратце описал причину своего неожиданного приезда, долго ли он пробудет в родных краях.
— Не знаю. — Это было сказано таким тоном, что Пернета тут же прекратила всякие расспросы. Эмануэль тоже сперва ни о чем друзей не расспрашивал, хотя, надо сказать, и был несколько удивлен, когда, вернувшись домой, обнаружил, что их маленькая служанка чрезвычайно возбуждена и озабочена, Пернета, напротив, неестественно спокойна и иронична, а его собственная спальня, ванная комната, бритвенные принадлежности и чистые рубашки принесены в жертву какому-то неизвестному иностранцу и неожиданно появившемуся у них в доме племяннику.
— Когда ты уехал из Красноя? — Таков был первый вопрос Эмануэля.
— Во вторник.
— Что же там происходит? На прошлой неделе почты не было, да и этот дилижанс ничего не привез…
— Газеты не выходят.
— Но почему? — недоумевал Эмануэль. Краткий рассказ о днях восстания только подлил масла в огонь. — То есть, если бы ты не приехал, мы тут могли бы и вовсе ничего не узнать? Боже мой! У нас в стране, можно сказать, власть неделю назад переменилась, а мы так ничего об этом и не знаем! Может быть, у нас уже и король появился?
— Нет, пока что по-прежнему правит великая герцогиня, — засмеялся Итале. — Да и вообще никаких особых перемен не произошло. Знаешь, я хочу попросить тебя… Я бы хотел поехать домой, повидать маму. Но… я пока не знаю, каково мое положение здесь. Я ведь был вынужден бежать из Красноя. Мне запрещено находиться в столице. Может быть, и здесь ко мне могут быть применены какие-то санкции… И я бы не хотел…
Эмануэль прервал его:
— А какое значение это имеет для твоих родителей?
— Не знаю.
— Господи, Итале, о чем ты говоришь?!
— Я говорю о своем отце.
— Да… тут ты, пожалуй, прав. Гвиде следовало бы сперва немного подготовить.
— Я ведь приехал к вам потому, что мне просто больше некуда было ехать, — сказал Итале, смертельно побледнев, — но если власти выдвинут против меня какие-то обвинения, поставят какие-то условия, я немедленно сразу же уеду за границу.
Санджусто, войдя в этот момент в комнату, так и застыл в дверях; на шее у него было купальное полотенце.
— Извините, — сказал он по-итальянски и тут же ретировался.
Дядя и племянник стояли лицом к лицу.
— Ты, дурак чертов! — заорал вдруг Эмануэль. — Разве тебе кто-нибудь хоть слово сказал о каких-то там условиях и обвинениях? Ведь я имел в виду всего лишь то, что Гвиде нездоров и его необходимо подготовить, чтобы избежать чересчур бурной реакции!
— Отец болен?
— Да, он с ноября плохо себя чувствует. Как ты думаешь, почему не он и не Элеонора, а именно я приезжал в Совену?
— Но ты же тогда сказал…
— Это он меня попросил не рассказывать тебе о его болезни. И я подчинился. Я всегда поступал так, как хотел Гвиде. Возможно, это было неправильно, не уверен. Но дело в том, что примерно месяц назад ему опять стало хуже. Я даже хотел написать тебе, но твои родители в один голос просили меня этого не делать.
— Зря, ведь я мог бы приехать!..
— И какой был бы от этого прок больному?
Итале присел на кровать; чувствовалось, что он с трудом держится на ногах. Он по-прежнему был очень бледен, и Эмануэль догадался наконец, что он вот-вот потеряет сознание.
— Никакого, — сказал Итале.
— Все не так плохо, мальчик мой. Сейчас Гвиде чувствует себя не хуже, чем прежде. Это все та же старая болезнь сердца; она может длиться десятки лет с переменным успехом. Я вовсе не хотел так тревожить тебя. Но тебе нельзя прийти к нему просто так, да еще рассерженным…
Итале покачал головой.
— Эмануэль, — послышался из-за двери голос Пернеты, — так, может, тебе съездить верхом на озеро и подготовить Гвиде и Элеонору? Скажи, что мы тоже скоро приедем. А я пока покормлю мальчиков ужином, велю запрячь в двуколку Аллегру, и через часок-другой мы будем там.
— Ты, пожалуй, права, — согласился Эмануэль и снова повернулся к Итале, желая как-то его подбодрить, но не находил нужных слов. Он не чувствовал себя вправе вмешиваться в отношения Гвиде и Итале, всегда характеризовавшиеся абсолютной верностью друг другу и вечным соперничеством, глубочайшим пониманием и резкой враждебностью, связанной с чрезвычайной душевной уязвимостью обоих. И каждый раз Эмануэль, стоило ему приблизиться к костру страстных взаимоотношений отца и сына, обжигал пальцы, терял дар речи, начинал путаться в выводах и догадках. И все же именно ему всегда приходилось первым сообщать Гвиде приятные и неприятные новости, касавшиеся Итале, всегда посредником в их спорах становился именно он. Так что Эмануэль оседлал лошадь и отправился в путь сквозь ставшие уже совсем длинными вечерние тени. Два с половиной года назад он тоже спешил на озеро, чтобы сообщить Гвиде об аресте Итале, и все сделал не так, как нужно, неосторожно расковыряв своими неуклюжими пальцами старую и болезненную рану. И сейчас, в разговоре с Итале, он совершенно неправильно понял мальчика, который всего лишь пытался сохранить остатки собственной гордости. Для этих двоих, Итале и Гвиде, гордость всегда была на первом месте! Сила, терпение, даже ярость — все уступало их гордости, их непреклонному желанию противостоять любым оскорблениям и равнодушному времени. Вечное сопротивление, а не соглашательство! Эти люди готовы были отдавать полными пригоршнями, но так и не научились принимать в дар. Суровость Гвиде в его сыне превратилась в безрассудную смелость, но в основе обоих характеров все равно было одно: гордость и уязвимость. Тяжело сильным людям в нашем мире, думал Эмануэль; от этого мира пощады не жди; никогда и никто из людей, бросивших вызов злу, не одерживал легкой победы.
Он надеялся застать Гвиде дома, в одиночестве, но нашел его в саду: они с Лаурой, судя по жестикуляции, увлеченно обсуждали новые посадки и даже не заметили, как Эмануэль подъехал к калитке. Лаура заметила его первой и радостно замахала рукой:
— Ой, дядя! Что, письмо пришло?
— В общем, да, — сказал он, улыбаясь. Так просто было бы рассказать обо всем Лауре! Но почему ему всегда так трудно сообщить что-либо Гвиде? — Кстати, Пернета тоже скоро подъедет. Вы нас обедом покормите?
— Конечно! Но где же письмо?
