Роман Злотников - Генерал-адмирал. Тетралогия
— Ну-с, очень хорошо, — спустя минуту заявил Боткин. — Пульс ровный, наполнение умеренное. Вы, ваше высочество, уверенно встали на путь выздоровления.
— А с ногой как?
— С ногой пока… никак. Покой, покой и еще раз покой. Двигаться как можно меньше — до ватерклозета там или до столовой, и исключительно с палочкой. Иначе никакой ремиссии нам с вами не видать.
— Доктор, а вы вообще в курсе, что у нас тут война? — сварливо осведомился я.
— Вот и предоставьте воевать армии и флоту, — не менее сварливо отозвался Боткин. — А сами — лечитесь.
— Война у нас тут началась три месяца назад. Как раз когда я лежал в коме после почти удавшегося покушения. Как выяснилось, сюда, в Порт-Артур, по мою душу прислали аж три боевые группы — две эсеровские и одну эсдэкапиловскую. [39]Последняя, самая многочисленная, меня и прищучила. Две другие просто не успели. Их взяли чуть позже. Одну на отходе, на вокзале в Дальнем, а вторую прямо в поезде, в Благовещенске. Столь единодушное желание убить меня, возникшее у столь большого числа не слишком знакомых друг с другом людей, очень заинтересовало Канареева — он бросил всё и примчался на Дальний Восток. К настоящему моменту выяснилось, что боевые группы с целью ликвидировать меня подготовили еще несколько подпольных организаций — от Северного рабочего союза до Бунда, — просто часть из них еще не успела добраться до Порт-Артура, а часть вообще собиралась дождаться, когда я вернусь в Санкт-Петербург. Так что Канареев уже убыл обратно, в столицу, ибо все ниточки тянулись оттуда. До отъезда его группа, расследуя покушение на меня, сумела попутно раскрыть еще и японскую резидентурную сеть, покрывающую Порт-Артур и Дальний. Судя по множеству косвенных признаков, она оказалась единственной. Ну да благодаря тем шести молодым офицерам, которые обустроились в Токио, двух крупнейших портах Японии, корейских Фузане и Мозампо и китайском Тянцзине, японских шпионов мы вылавливали регулярно. В результате чего японцы оглохли и ослепли. Ну, хотя бы временно.
— Но хоть лежа-то мне принимать людей можно?
Боткин задумался и нехотя кивнул:
— Лежа — можно. Но недолго.
Он примчался в Порт-Артур через пять дней после покушения, когда я еще лежал в коме, а флотские врачи отчаянно сражались с некрозом тканей и сепсисом, начавшимися после компрессионного поражения моей тушки вследствие взрыва бомбы. О двух дырках, в голове и груди, я уж и не говорю — это были самые простые из проблем, поскольку не прикончили меня сразу… Когда Евгений Сергеевич явился сюда вместе с Канареевым на моем собственном литерном поезде, оснащенном двумя локомотивами, что и объясняло столь быстрое их прибытие, местные врачи уже поставили на мне крест. Меня больше не лечили, потому что считали, что это бесполезно. Так, обмывали пару раз в день мою бессознательную тушку да пытались поить. Пытаться кормить бросили — не получалось.
Боткина, который сразу, с поезда, примчался в занимаемый мной особняк и потребовал немедленно провести его ко мне, останавливать никто не стал. Зачем? Он опытный врач, зайдет — сам все увидит. Но когда Боткин заявил, что собирается меня лечить, его все сочли сумасшедшим. Что тут лечить-то? Гниющий полутруп… Однако, даже повертев пальцем у виска, флотские врачи все равно начали ревностно исполнять предписания Евгения Сергеевича. Боткина в медицинском мире уважали, да и слухи о том, чем он занимается в лаборатории, которую отдал под его начало великий князь, ходили разные. В том числе и удивительные. Так что у всех появилась хоть маленькая, но надежда на чудо. В конце концов, любой флотский готов был отдать свою жизнь по капле, лишь бы вытянуть с того света генерал-адмирала…
Но все равно, когда через двенадцать дней после приезда Боткина я открыл глаза и пришел в себя, все медики, знавшие о моем изначальном состоянии, испытали шок. Пенициллин сработал. Конечно, не только он — лечение было интенсивным и комплексным. Но пенициллин оказался в этом комплексе ключевым компонентом. Боткин привез с собой восемьдесят семь доз — весь запас, который наработала его лаборатория. Этап испытаний на мышах они прошли и готовились перейти к испытанию на высших приматах. Но услышав о покушении на меня, Боткин мгновенно связался с Канареевым, который уже выехал ко мне из Санкт-Петербурга, и потребовал немедленно доставить себя ко мне. Со всем необходимым оборудованием.
Дело в том, что Евгений Сергеевич оказался жутко деятельным типом. Прибыв в Магнитогорск и слегка осмотревшись, он тут же подгреб под себя не только лабораторию, и так отданную ему, но еще и завод медицинского оборудования, а также открыл фельдшерское училище и уже почти организовал медицинский факультет в только еще формирующемся Магнитогорском университете. Вот так вот. Раскрутили меня на это дело. Ну да еще бы — такие умы у меня собрались: Тимирязев, Мичурин, Боткин… Черной металлургией у меня занимался тот самый Чернов, который во всем мире почитался отцом научной металлографии, а главным инженером на автомобильном заводе был сам Луи Рено. Причем и Чернов, и Рено не были приглашены мной, а сами проявили инициативу, написав мне письма. Чернов — когда до него дошли слухи о том, как я оснащаю свои лаборатории и какие средства выделяю на научные исследования, а с Рено дела обстояли еще интереснее. Он купил нашу первую модель автомобиля, поездил на ней и прислал мне пространное письмо с предложениями по ее модернизации. Я ответил, сообщив, что львиная доля предложенного уже воплощена в жизнь, поскольку подобные идеи высказывали и другие люди. А затем позвал его поработать на моем заводе, не очень-то надеясь на согласие — талантливые люди, создавшие крупнейшие, известные в будущем концерны, как правило, либо уже добились некоторого успеха, либо просто не способны работать под кем-то и предпочитают вести свое дело с ноля. Но Луи, к моему удивлению, откликнулся с энтузиазмом. Так что сейчас на моем автомобильном заводе шла усиленная разработка нового автомобиля с мощностью мотора в пятьдесят пять лошадиных сил. Этот автомобиль уже наверняка способен уволочь на себе бронированный кузов… А вот с проектом кузова я слегка опоздал, судя по тому, что лежу сейчас в состоянии сильной покоцанности…
Так вот, Боткин, как только подгреб под себя все вышеупомянутое, взял моду каждый мой приезд мучить меня вопросами на тему: «А что еще, ваше высочество, вы могли бы предложить в области медицины?». Вследствие чего все мои воспоминания о медицине будущего, с которой я сталкивался пусть и не слишком часто, но регулярно (и ноги ломал на горных лыжах, и аппендицит мне вырезали, да и вообще мы с Колькой раз в полгода ложились на недельку в нашу «придворную» клинику, чтобы обследоваться и слегка подлечиться), начали постепенно воплощаться в реальность. Ну, насколько это было возможно при существующем уровне технологий.
Основную массу исследований грибка Penicillium notatum Евгений Сергеевич скинул на Гозио (который теперь тоже работал на меня), категорически заявив, что это его, Гозио, открытие. А сам занялся другими направлениями, вдохновленный озарениями, каковые всегда посещали его после наших с ним бесед. У меня сложилось впечатление, что он меня вычислил, но решил для себя ничего окончательно не уточнять, зато «выдоить» по полной. Евгений Сергеевич был настоящим фанатом медицины. С другой стороны, моим планам на пенициллин такое отношение Боткина шло только на пользу. Гозио оказался куда более прагматичным и сам завел со мной разговор о том, что пенициллин, если довести его до ума, — настоящее золотое дно, поэтому нам не следует так уж торопиться с выводом его на рынок, пока не будем готовы занять монопольное положение. Что ж, хозяин — барин, к тому же это полностью соответствовало и моим планам.
Сразу после Боткина меня посетил Яков Аполлонович Гильтебрандт. Вообще-то с началом войны моряки опростоволосились. Покушение на меня, которое поначалу никто не соотнес с японцами, тем более что боевую группу захватили уже через несколько часов и виновные были установлены быстро, привело всех в Порт-Артуре в такой шок, что даже неспровоцированное нападение на наших стационеров в порту Чемульпо никто не воспринял как начало войны. Я же в тот момент лежал в коме. А японцы после потопления «Корейца» вроде как извинились и предложили считать это всего лишь неприятным инцидентом, каковые здесь, на Дальнем Востоке, в последние полгода происходили регулярно. То перестрелка между миноносцами случится, то японцы сымитируют торпедную атаку на наши корабли, отвернув в последний момент, то остановят наш транспорт для досмотра. Однако, поскольку каждый мирный день работал на нас, я жестко, как Сталин в 41-м, требовал «не поддаваться на провокации». Наш флот на Дальнем Востоке пока уступал японскому, но на Балтике уже формировалась эскадра из двух броненосцев и шести броненосных крейсеров, которую собирались провести на Дальний Восток Северным морским путем с помощью трех ледоколов — «Ермака» и еще двух, являющихся его развитием, — «Семена Дежнева» и «Федота Попова». Построенные в прошлом году, они были на две тысячи тонн водоизмещения больше «Ермака» и могли преодолевать лед на полметра толще. А даже и «Ермак» сумел уже дважды пройти Северным морским путем за одну навигацию. Так что все должно было получиться — к осени наш флот обещал формально сравняться с японским. А если учесть, что наши боевые корабли обладали несомненно лучшими в мире системами управления огнем, которые к тому же флотом были полностью освоены, а также имели если и не лучшие, то во всяком случае одни из лучших ускорители заряжания и развитую систему непотопляемости, да еще обладали всеми преимуществами нефтяного отопления котлов, мы должны были японцев заметно превзойти, несмотря на практически равные «формальные» параметры — водоизмещение, скорость хода, калибр и количество орудий, принципы размещения артиллерии и толщину броневой защиты. Тем более что наши новые крейсера и броненосцы уже имели крупповскую броню, которую на моих заводах начали производить через полгода после того, как ее запустил в производство сам Крупп, а на большинстве японских кораблей, кроме самых новых, стояла гарвеевская, обеспечивавшая на пятнадцать-семнадцать процентов худшую защиту. Ну да это было объяснимо, поскольку корабли им в основном строили англичане.
