Ц 6 (СИ) - Большаков Валерий Петрович

…А счастье весело скакало впереди, обгоняя нас с озорным мурчанием — огромный игривый кот! Котяра! Настоящий тигрище!

Глава 4

Глава 4.

Пятница, 31 декабря 1976 года. Вечер

Зеленоград, аллея Лесные Пруды

Родители ушли, но обещали вернуться. Ускакала и непоседливая Настя — тусить с «новичками»-одноклассниками. Молодец, легкая душа!

Иные юные особы, даже обладая превосходными внешними данными, нередко напускают на себя холодную надменность, прячутся под маской презрительного, порою брезгливого отчуждения, и, бывает, что срастаются с личиной.

А Настёна — девчонка обаятельная и улыбчивая, открытая для дружб и любовей. Впрочем, не стоит зря наговаривать. Сестричка весьма избирательна в знакомствах, и с кем попало не водится. Надеюсь, в ближайшие три-четыре года у нее дальше поцелуев дело не дойдет…

…Пропуская через себя неспешные стариковские размышлизмы, я бродил по опустевшей квартире, вдыхая праздничные, чуточку сказочные запахи — в углу источала хвойные флюиды елка, увешанная шарами да гирляндами, а с кухни тянуло мандариновой кожурой. Мама собирала ее, сутки замачивала в минералке, а потом протирала лицо душистым настоем. Или попросту принимала ванну с ароматными корками, чтобы кожа «впитала витамины».

Я плотоядно ухмыльнулся, обозревая невеликое кухонное пространство, заставленное чешским гарнитуром. В простеньких эмалированных мисках и увесистых хрустальных салатницах настаивались сытно-белый, крапленый зеленью «оливье» и майонезно-сиреневая «селедка под шубой». Одноразовые тарелочки из фольги держали в себе вздрагивавшие заливные из нежнейшего палтуса с кокетливыми листочками петрушки, распустившейся в баночках на подоконнике. Нарезка, кучно разложенная по блюду с золотой каемочкой, соблазнительно отсвечивала пряным смальцем, а на буфете влекуще оседал усыпанный крошкой «наполеон», расплывшись на весь хохломской поднос, и вкусно отекая тягучим молочным кремом.

«Пропитывайся, моя радость, пропитывайся…»

Развернувшись кругом, я неторопливо зашаркал в зал. Минуты, что истекали сей момент, редки. Вообще не помню, чтобы мне удавалось остаться одному за пять часов до Нового года! Хорошо…

Ни забот, ни хлопот! А елку мы с Ритой нарядили… До самого утра наряжали!

«Лучшей подруги мне не найти, — думалось с улыбкой. — И лучшей жены! Чтобы понять и простить, как она, одной любви да чуткости маловато будет, тут еще и ум нужен. Бери выше — мудрость!»

Просто гулять под ручку с моим Мариком приятно и лестно. Даже семейные оглядываются на нее украдкой — это же студентка, комсомолка, спортсменка, наконец, она просто красавица!

Правда, зря я искал у Маргариты Николаевны итальянские корни — у нее в роду целый интернационал. Там и болгарская прабабушка мешала кровь с греческим прадедушкой, и дед Тарас с пани Ядвигой… Даже некий знатный татарин отметился, чуть ли не Хан-Гирей, и еще какой-то дворянчик затесался — голозадый барон, увязавшийся за Буонапарте. Русская княгинюшка выходила французика — и оревуар, мон амур…

Я глубокомысленно воззрился на пышную елку, ронявшую иглистый блеск шаров. «Хм… — плавно перетекали мысли. — Не сказать, что Ритины повадки отдают аристократизмом — любит она делано опроститься, будто пряча великосветскую утонченность. Эта ее «блин-малина»… Совсем не комильфо! Но стоит Марику забыться, как сразу проглядывают изысканные манеры и внешний лоск — то, что зовется породой…»

Раздвинув плотные шторы, звякнувшие колечками по карнизу, я долго смотрел в рассвеченные потемки. До гульбы еще далеко — народ лишь готовился отмечать оборот Земли вокруг Солнца. Вся предпраздничная суета творилась за окнами, лишь изредка прорываясь в форточки «Мелодиями и ритмами зарубежной эстрады». Да, волна перемен накрыла и Гостелерадио!

До тупых сериалов и мочеполового стенд-апа пока не дошло, да и вряд ли дойдет — худсоветы не дремлют. Однако новое, яркое, свежее упорно пробивается через идеологические завалы. Вон, опять КВН пустили в эфир…

Едва Мирей Матье распрощалась с бамбино, как задолбили ударные, и Бобби Фарелл поведал историю Мамаши Бейкер, «самой жестокой телки в старом Чикаго»…

Ma Ma Ma Ma! — Ma Baker! — but she knew how to die…

У меня над переносицей залегла страдальческая складочка. Упругие ритмы регги словно разбудили дремлющие тревоги, и на сердце заворочалось тяжелое, неясное беспокойство, холодя ожиданиями угроз.

Это по «Времени» тишь да гладь, да сплошное благоволение во целовецех, а в реале зреет смута. Элита раскололась — трещины разбежались черными извивами по всему Союзу, надламывая хрупкое равновесие и предвещая бурю.

«У советских царьков и ханов отняли владения — думал я, не слишком желая, чтобы такое вообще на ум шло. — Изъявят ли они покорность Брежневу? Машеров — да, Щербицкий — с оговорками, а прочие? Или станут пакостить в одиночку, и тогда их переловят, а затем пересажают. Или сплотятся, затеяв веселенькие дела — бунты, саботаж, вредительство, хорошо организованные «стихийные» демонстрации…»

Если этих обиженных «республиканцев» не передавить вовремя, начнутся погромы и резня. Крови прольется, как в светлом будущем: азербайджанцев стравят с армянами, грузин с абхазами, таджиков с киргизами. Платные говоруны распустят свои поганые языки, болбоча о «русской оккупации», провокаторы выведут на улицы студентов — живую, горячую растопку для беспорядков…

Так можно доиграться и до второй Гражданской.

И есть еще один толстый слой недовольных — первые секретари обкомов да крайкомов. Суслов нагнул их, заставляя идти на выборы — пусть-де народ скажет свое веское слово! А кто проголосует за взяточника, вроде Медунова? Или за «бабая» Шакирова? За самодура Шайдурова?

И если вся эта орда развернет знамена…

«А нас — рать!» — криво усмехнулся я, и раздраженно задернул шторку.

Мысли в духе Раскольникова меня и раньше посещали, но именно теперь стали тяготить. С виду всё просто, проще не бывает.

«Вопрос: имею ли я право менять этот мир без спросу, точно зная, что впереди нас ждет большая вонючая жо… задница?»

Года два назад мне легко удавалось убедить себя, что я просто обязан прогнуть белый свет! Должен! Чтобы не повторились Афган, Карабах, Фергана, Донбасс — далее по списку.

Но свербили, свербили муторные сомнения! А любой ли ценой достигается благо? И как оценят потомки мои нынешние экзерсисы по экспериментальной истории? Похлопают в ладоши: «Адекватно, Михаил!»? Или передернутся: «Да эту сволочь расстрелять мало!»?

Вот, разрулим афганский кризис — и не изойдут кровью и сукровицей «красные тюльпаны». Разве плохо? А кто сказал, что года через три наши партия и правительство не ввяжутся, скажем, в иранские разборки? Да еще на стороне тамошних лохов из Туде?

Что толку от моего послезнания? Ну, ведомо мне — там-то и там-то было плохо. И что? Какие воздействия надо применить, чтобы стало хорошо? Микроскопические? Макроскопические? А хуже не станет? Откуда мне знать? Всеведением не страдаю…

Осторожный звонок в дверь сбил весь настрой. Надуманная чернота обсыпалась, пока я ходко шлепал тапками. Щелкнул задвижкой, потянул дверь на себя…

За порогом стояла Марина. В кокетливой шапочке, в полурасстегнутой дубленке, пропускавшей взгляд к свитерку, тускло сверкавшему люрексом, и к роскошным джинсикам, дразняще обтягивавшим стройные бедра.

— Маринка! — обрадовался я.

Девушка только улыбнуться успела — мои руки сграбастали ее и затащили в прихожку.

— Раздавишь! — засмеялась «Росита», болтая ногами. — Пусти! Ну, Ми-иша!

Весело скалясь, я ослабил хватку, и Марина соскользнула, цокнув каблучками об пол.

— Таскает тетку по всему подъезду… — проворчала она, снимая шапку и встряхивая иссиня-черной гривой.

— Нашлась тетка! — хмыкнул я. — Ты где пропадала?

— В Первомайске, — приуныла девушка, поправляя челку. — Служба, Мишенька! — она тут же заулыбалась, отчего на щечках заиграли ямочки: — Но и от нее бывает польза, в общем-то. Я у твоих прикрепленных узнала, что ты один дома! Вот и забежала…