Валерий Елманов - Крест и посох
Ближе к обеду они испытали одну из четырех (готовых к употреблению гранат, пока еще с грубовато-шероховатой поверхностью, с неровными выпуклостями и со столь же неровными углублениями. Входное отверстие, из которого тянулась тоненькая веревочка, пропитанная сернистой селитрой, было залеплено обычной глиной, и общий вид от всего этого она имела весьма неказистый. Однако главное заключалось в другом: граната действительно взрывалась. Из стада овец, которое специально разместили на расстоянии пятидесяти метров в окружности от эпицентра взрыва, было убито пять штук и еще десяток осталось в подранках. Пятеро дружинников, оттаскивавших потом убитых и раненых животных, только крестились испуганно, то и дело боязливо поглядывая на князя, стоящего в обществе двух мужиков из мастерской, которых Минька упросил взять на испытание. Но особенно перепуганно они косились нa малолетнего отрока, который, по слухам, невесть откуда взялся, мигом втерся князю в доверие, а теперь, как оказалось, и смастерил эти страшные ребристые округлые железяки, дающие грохот побольше, чем гром в летнюю грозу. Да и смертей они приносили столько же, сколько хорошо обученный полусотенный отряд лучников за один залп.
«Вот и сюрприз для дорогих гостей. Пока еще маленький, но авось успеем побольше отлить. До Калки семь лет, а до Батыева нашествия больше двух десятилетий впереди – времени хватит», – подумалось тогда ему. Ничто, казалось, не предвещало неожиданностей, пока не подъехал Онуфрий во главе сотни воев. Лишь когда он с прочими боярами подивился, что дружина князя еще не готова к выступлению на Исады, Константин понял, что допустил прокол – неправильно посчитал даты.
По истории он хорошо помнил, что Перунов день, на который назначена встреча князей в Исадах, был одним из самых что ни на есть неистребимых и неугасимых языческих праздников. Христианская церковь долго и упорно сражалась с неразумными славянами, которые в этот день устраивали массовые гулянья в дубовых рощах и совершали прочие деяния, совершенно не вписывающиеся в православные каноны. Тогда было решено их надуть, и попы объявили, что в этот день надлежит отмечать праздник Ильи-пророка, который хоть и святой, но весьма похож на Перуна, будто перенял у кумира язычников мощь и силу стрел-молний, власть над громом, грозами и прочим буйством небесных стихий.
День этот праздновался на родине у Константина достаточно шумно, его знали все, поэтому ошибки быть не могло – это именно второе августа. Беда была в том, что из памяти совсем выскочило, что надо минусовать дни, на которые был сдвинут календарь после революции, в тысяча девятьсот восемнадцатом году. Для двадцатого столетия – тринадцать дней, девятнадцатого – двенадцать и так далее, на день меньше на каждый век. Для подсчета правильной даты тринадцатого века придется вычесть шесть дней.
Вот и получалось, что Перунов день здесь празднуется двадцать седьмого июля, а не второго августа.
Сегодня было двадцать пятое, выдвигаться надлежало уже завтра с самого рассвета и за день покрыть весь путь, не столь уж и близкий, хотя и не такой дальний, всего шестьдесят верст. Впрочем, эта беда была поправимой. Онуфрий тут же принялся распоряжаться, испросив на это исключительно ради приличия княжеское разрешение, и где-то к вечеру все было уже готово.
А вот то, что большая половина дружины, причем состоящая из самых лучших воев, неделю назад ушла в набег и вернуться никак не успеет, исправить было уже нельзя. Когда они вместе с Ратьшей высчитывали примерную дату возвращения, то сошлись во мнении, что прибытие их назад где-то аж в конце июля вполне реально, то есть оставался запас во времени. А учитывая то обстоятельство, что дружину надо показать всем прочим князьям как бы невзначай, но во всей красе, во всей своей доблести, старый воевода получил задачу высадить людей из ладей прямо в Исадах, на рассвете второго числа.
К сожалению, ни разу в момент обсуждения Константин не сослался на то, что встреча там состоится в Перунов день. Тогда бы тут же всплыла несуразица в датах, и Ратьша непременно, нахмурив лоб, поинтересовался бы у князя, при чем тут второе августа. Перуна воевода помнил и почитал, невзирая на массивный золотой крест, запрятанный на шерстистой груди, – подарок епископа Арсения, которого Ратьша лет десять назад вырвал из рук половцев. Скуп был духовный владыка, но расщедрился и, сняв с себя крест вместе с тяжелой золотой цепью, тут же одарил им отважного воеводу. Если бы хоть раз упомянул Константин Перунов день при Ратьше... А теперь предстояло ехать с одними курощупами, и надежд на то, что «производственное совещание» затянется аж до возвращения из похода его дружины, не было никаких.
Но и это были мелочи. Главное же случилось уже сегодня, когда они отмахали немало верст и миновали Рязань, оставив ее несколько в стороне. Едва ее крепкие бревенчатые стены, кажущиеся игрушечными на таком расстоянии, и золоченый купол каменного храма Бориса и Глеба стали удаляться от неуклонно движущегося вперед солидного, сотни в три, отряда, как конь под Константином внезапно споткнулся.
Дорога в общем-то была почти ровной, хорошо накатанной телегами и повозками. Небольшая ямка, в которую угодил левым передним копытом жеребец, была чуть ли не единственной на ней. Вроде бы ничего страшного не произошло – и лошадь ногу не сломала, и Константин из седла не выпал. Однако именно в этот самый миг в его мозгу что-то щелкнуло, какой-то непонятный тумблер сработал, невидимый оператор вывел мышью следующую страничку на экран монитора, и он явственно вспомнил и Карамзина, и Ключевского, и Соловьева, и других историков, а также чеканные летописные строки, рассказывающие о грядущих в недалеком будущем кровавых событиях.
«Глеб Владимирович, князь рязанский, подученный сатаной на убийство, задумал дело окаянное, имея помощником брата своего Константина и с ним дьявола, который их и соблазнил, вложив в них это намерение. И сказали они: „Если перебьем их, то захватим всю власть...“ Собрались все в прибрежном селе на совет: Изяслав, Кир-Михаил, Ростислав, Святослав, Глеб, Роман; Ингварь же не смог приехать к ним: не пришел еще час его. Глеб же Владимирович с братом позвали их к себе в свой шатер как бы на честной пир. Они же, не зная его злодейского замысла и обмана, пришли в шатер его – все шестеро князей, каждый со своими боярами и дворянами. Глеб же тот еще до их прихода вооружил своих и братних дворян и множество поганых половцев и спрятал их под пологом около шатра, в котором должен был быть пир, о чем никто не знал, кроме замысливших злодейство князей и их проклятых советников...»
В первые мгновения после явственно увиденного, да и без того знакомого по разным источникам текста Константин даже застонал: так ему стало погано на душе. Ведь это приключилось именно в Перунов день. И он сам лично обеспечил приезд не только тех, кого перечислили, но и еще как минимум двоих – Ингваря и Юрия. Самых, пожалуй, умных среди всех прочих. В тот раз, когда все это произошло, его предшественник по телу, судя по всему, не сумел во время зимнего визита добиться всеобщей явки – то ли несдержанный язык подвел, то ли буйство во хмелю, не в этом суть. Главное, что, заподозрив неладное, ни Ингварь, ни Юрий не прибыли.
В этот раз, похоже, будут все. А дальше в тексте ясно говорится, что «когда начали пить и веселиться, то внезапно Глеб с братом и эти проклятые извлекли мечи свои и стали сечь сперва князей, а затем бояр и дворян множество...»
«Погоди, погоди, – уцепился он за крохотную ниточку надежды на то, что все еще поправимо. – Но ведь год-то не тот. Я же помню, как писал юный монах Пимен: „В лето шесть тысяч семьсот двадцать четвертое...“ Если минусовать пять тысяч пятьсот восемь, то будет тысяча двести шестнадцать, а не семнадцать. Как же так?»
И вновь прикусил губу от очередной яркой вспышки, с фотографической точностью очертившей его ошибку. Монах был прав, но собственный подсчет Константина – историк фигов, гнать надо из школы таких склеротиков – вновь оказался неверным. Те события, которые описывал Пимен, произошли в месяц студенец, то бишь в феврале. Тогда действительно был тысяча двести шестнадцатый год. Зато март месяц открывал уже новый, тысяча двести семнадцатый год, который в тринадцатом веке праздновался не в декабрьскую новогоднюю ночь, и даже не первого сентября, а первого марта. «Словом, куда ни кинь, всюду клин, а проще говоря – везде дурак», – зло подумал Константин, обматерив себя на все лады. Но время поджимало, и нужно было что-то срочно предпринимать, иначе...
«Иначе получится в точности по Библии, – горестно подумал он. – Только там все в одном экземпляре были, а тут аж два Каина, не считая мелких помощников, и целая куча Авелей...»
Впрочем, свою кандидатуру на роль Каина Константин отвергал сразу. Ее он не согласился бы сыграть даже под страхом смерти. Уж лучше в Авели податься, хотя это тоже далеко не самый лучший выход. Мысли путались, бегали, метались перепуганными мышками, и никак не удавалось поймать хотя бы одну из них, для того чтобы повнимательнее разглядеть.
