Василий Васильевский - Варяго-русская и варяго-английская дружина в Константинополе XI и XII веков.
Мы увидим далее, что Гаральд в саге представляется героем одной романтической истории, основа которой состоит в том, что влюбленный и ищущий руки племянницы (или внучки) принц возбуждает ревность тетки (или бабки), а так как этою ревнивицею была сама императрица Зоя, то Гаральд был отправлен в темницу и освобожден был из нее только чудом; затем, подняв народное восстание против императора, мужа Зои, и похитив византийскую принцессу, он увез ее на своем корабле, но, удовольствовавшись тем, что показал свое молодечество, отослал принцессу назад в полной неприкосновенности. Другая редакция добавляет при этом, что Гаральд явился при византийском дворе под чужим именем и скрывая свое звание (под именем Норд-брикта). Очень многое напоминает здесь сюжет немецкой поэмы о короле Ротере, действие которой также совершается в Константинополе, и даже византийский император носит имя мужа Зои. Ротер, король и владетель города Бари, точно также является в Византию под чужим именем; в него влюбляется молодая царская дочь; при [237] ее помощи он устраивает подземельный ход к заключенным в тюрьме своим рыцарям, которые были сюда посажены за то, что явились ранее со сватовством Ротера той же молодой царевны; подобно Гаральду, который, по редакциям более полным, сражался и победил страшное языческое войско, /407/ угрожавшее императору, — Ротер разбивает вавилонского короля Имелота; присланный вестником победы, он объявляет совершенное поражение Константина и близость страшных язычников; испуганные царица и царевна просят его взять к себе на корабль и увезти за море, но он берет с собою только дочь, а мать оставляет, впрочем объяснив ей обман. Этим история еще не кончается. Царевна была похищена из Бари обратно хитростью людей, посланных Константином; Ротер, переодевшись пилигримом, снова является в Константинополь отыскивать свою невесту-жену, попадает в руки врагов и был уже присужден к казни, но восстание народа, греческих графов и рыцарей, которым Ротер-Дитрих оказал прежде разные услуги, освобождает его; во главе восстания стоял граф Арнольд, предводительствуя 15-ю тысячами своих вассалов. Восставшие Греки, одержав верх, однако, решили пощадить царя, и Ротер получил свою жену уж из рук отца.
Поэма о короле Ротере имеет себе двойника в древнесеверной саге о Дитрихе, короле Бернском, письменная редакция которой принадлежит второй половине XIII века. Роль Гаральда и Ротера, хотя в виде значительно отличном, играет здесь Осантрикс, сын Гертнида, короля Русского, получивший от отца Вилькинскую землю (Wilkinaland), тогда как его брат Владимир (Waldemar) получил Россию и Польшу, а другой и самый младший Илья (Ilias) — Грецию. Осантрикс ищет руки Оды, дочери Милия (Milias), короля Гуналанда, и под ложным именем Дитриха добывает ее не столько хитростью, сколько прямой силою. Сага о Дитрихе часто ссылается на рассказы Вэрингов — совершенно так же, как и относительно романтической истории Гаральда с Зоей и ее племянницей — Вэринги, бывавшие в Миклагарде и вращавшиеся потом в северных (скандинавских) странах, [238] являются у Снорре Стурлесона ее поручителями и первыми сообщителями. [47]
He наше дело разбирать, которое сказание имело влияние на образование, склад и развитие другого. Но, по-видимому, повесть о Гаральде в XII веке в своей любовно-романтической части рассказывалась несколько иначе. Вильгельм Мальмёсберийский (ум. 1141), смешивая Гаральда относительно прозвища, но верно называя его братом св. Олафа, пишет, что он в юности, находясь на службе византийского императора, обесчестил одну /408/ знатную женщину и за то, по приказанию императора, был брошен на съедение льву, но одними голыми руками задушил страшного зверя (Haroldus Horvagus, frater Olavi, qui etiam imperatori Constautinopolitano dum juvenis militaverat, cujus jussu pro stupro illustris foeminae leoni objectus belluam immanem nudo lacertorum nisu suffocavit. Это повторяется и y других позднейших писателей). Теперь этого льва нет в Гаральдовой саге, но очень вероятно, что он в ней был, точно так же, как есть сцена с убиваемым львом в поэме о короле Ротере.
С другой стороны, действительная и не подлежащая сомнению история Гаральда в Константинополе представляет некоторые черты, близкие к приключениям сказочного короля Ротера. Трудно, конечно, предполагать, чтобы под баснословным Ротером скрывался действительный Гаральд, или чтобы сага о Дитрихе превратилась в позднейшую поэму о Ротере под влиянием знакомства с приключениями норвежского принца и слухов, распространенных об этом по всей Европе, благодаря разноплеменному и пестрому составу тогдашней византийской армии. В ней были и Русские, и северные Норманны, и Франки, и Сарацины; вскоре после Гаральда явились в ней и Немцы. Мы могли бы думать, что и в Дитриховой саге смешение имен русского эпоса со всякими другими в самом деле идет от византийских Варягов, под которыми тут [239] разумелись бы византийские наемники из всех этих национальностей. [48]
В той многолюдной и пестрой смеси восточных и западных элементов, какая сосредоточивалась около берегов Босфора в XI веке, гораздо ранее крестовых походов, был возможен самый широкий взаимный обмен всех продуктов народного творчества и всякого рода имен и сказочных сюжетов, а также и повестейодействительных событиях, прошедших чрез народную фантазию. В самой Гаральдовой саге обращают на себя внимание иные греческие слова, как будто подслушанные спутниками Гардрада у их русских товарищей. Так, хорошо известный в византийской истории предводитель сицилийского похода Георгий Маниак в саге постоянно называется Gyrgir, то есть, Гюрги ( r — окончание именительного падежа); императорский дворец византийского владыки именуется polotur (множеств.), то есть, палатами (от palatium, Pfalz).
Все это еще требует разъяснения. Но что касается /409/ сходства истории Гаральда в исторических ее чертах, которые будут нами указаны ниже, с приключениями короля Ротера, то, конечно, не один Гаральд был в Константинополе, не один он там сражался с язычниками и мусульманами: делали то и другие принцы, графы и рыцари; не один Гаральд сиживал в Цареградской тюрьме, если он сидел в ней, и не один он освобождался из нее вследствие нередких в Визаитии престолонаследных переворотов и народных восстаний; не один он из западных людей играл важную роль в таких движениях и участвовал в низвержении или даже ослеплении императора. Мы можем, поэтому, сказать, что история Гаральда имела влияние на сюжет и подробности немецкой поэмы настолько, насколько она была общей историей западнаго рыцарства, приходившего на службу к византийскому царю, точно так же, как наоборот сага о Гаральде сложилась в ту форму, какая до нас дошла, под влиянием разного рода сказаний, относившихся первоначально к совершенно другим лицам, историческим или фантастическим [240].
Приведем еще один и последний пример. Сага о короле Сигурде, палестинском пилигриме, рассказывает в числе других баснословных подробностей его путешествияоторжественном везде его в Царьград, не замеченном, конечно, византийскими хрониками. «Люди рассказывают», — повествует Снорре Стурлесон, — «что король приказал подковать свою лошадь золотом, прежде чем он въехал в город; это было устроено так, что одна из подков должна была свалиться на улице, и никто из его людей не должен был обращать на то свое внимание» (Antiquites Russes I, 385). Ho старая французская хроника то же самое приписывает герцогу Роберту Норманнскому: «А l'entree de la ville, ou l'empereur estoit, il fist ferrer une mulle, que on lui menoit apres lui, de quatre ferres de fin or, et deffendit a tout ses gens que si la mulle se deferroit que nul ne redrecast le fer». Весьма вероятно, что Исландцы заимствовали чужой рассказ и перенесли его на своего короля Сигурда. Подслушали они его в самом Константинополе, что возможно или списали его с какой-либо французской хроники, что не менее вероятно: во всяком случае, такие подробности мало рекомендуют историческую достоверность саги и не свидетельствуют в пользу неизменности и точности исландского предания. Припомним, что время короля Сигурда гораздо ближе к Снорре Стурлесону, чем время Гаральда Гардрада.
/410/ После приведенных примеров нам легче будет отвечать на вопросы: что такое исландская сага, в какой степени она может служить историческим материалом, то есть, насколько в ней обретается действительной фактической истории, и как отделить в ней исторический элемент от поэзии и баснословия?
VI. Песни скальдов, как единственный исторический материал в сагах для вопроса о Варягах
Во-первых, чисто исторический элемент находится не во всех исландских сагах, а только в некоторых из них. Всякий прозаический рассказ, относится ли его содержание [241] к области вымысла или имеет историческую подкладку, называется у Исландцев сагою (saga, sogur). Большое различие в самом содержании саг, прежде всего, было замечено наукой, и критика давно распределяет саги на несколько видов, отделяя «вымышленные» от «исторических». Было время, когда, по следам Саксона Грамматика, всех мифических героев саги, начиная с Одина, выдавали за скандинавских князей, но это время давно прошло. Всех более и прежде других содействовал этому датский ученый епископ Мюллер. Он с достаточною для своего времени точностью изучил историю развития исландского дееписания и сделал опыт подробного разбора отдельных до нас дошедших прозаических памятников северной письменности. Он пытался определить, какие саги имеют действительную историческую основу, и какие вымышлены, и потом — к какому времени относится происхождение той или другой саги (не письменная редакция). От его проницательности и — по времени — весьма здравой критики не ускользнуло то обстоятельство, что и саги с историческою основой имеют добавления совершенно другого характера. На основаниях, указанных Мюллером, разделяют саги на мифические, романтические, полуисторические и вполне исторические. [49]
