Дмитрий Могилевцев - Люди Истины
– Куда? Зачем нам битва? – спросил Хасан недоуменно, моргая спросонья.
– Поедем же, посмотрим! Мой брат – командир правого крыла! Дай пойдем же, у меня конь для тебя!
Когда Хасан, спотыкаясь, спешил вслед за Омаром, едва не сбил с ног Мумина. И не узнал его сразу, – тот был не в дервишеских лохмотьях, а в доспехах, чешуйчатых как черепица, с железными полосками, приклепанными к кожаным пластинам, в тяжелом широком шлеме, в сапогах, с саблей на поясе.
– Мумин? – только и выговорил Хасан удивленно.
Мумин глянул на него презрительно и ничего не сказал. Провел рукой в латной перчатке по месту, которого коснулась рука Хасана, будто отряхивая грязь, шагнул прочь.
– Скорей, скорей! – позвал Омар.
– Иду, – отозвался Хасан, оглядываясь.
Мумин шагал тяжело, вразвалку. Подошел к оседланному коню и, несмотря на доспехи, одним движением впрыгнул в седло.
Скоро выехали на дорогу. Хасан с Омаром держались позади. Когда отряд достиг нужного места и укрылся с лощине рядом с дорогой, отправив разъезды на ближние холмы, Хасан с Омаром забрались на самый высокий из них, со скалистым иззубренным гребнем на вершине, оставив лошадей на дальнем от дороги склоне. Скалы давали тень, защищали и от ветра. Там и устроились. Хасан – уложив голову на руки, глядя задумчиво на бурые, выжженные солнцем позднего лета взгорья, тянувшиеся до горизонта, будто спины исполинской овечьей отары, вросшей от времени в землю. Омар – прикрепив лист бумаги на деревянную дощечку-планшет и взяв свинцовый карандаш на изготовку, поглядывая то вперед, где виднелся на хребте над дорогой флажок караульного, то назад, туда, где над склоном частоколом торчали копья. Время тянулось медленно, будто ползло комом жира по доске.
Оба молчали. Омар, лихорадочно блестя глазами, вдруг принимался что-то черкать на листе, быстро-быстро, затем останавливался, постукивал карандашом, бормотал под нос, вздыхал. Хасана одолевала дремота. Огромен был мир вокруг, огромен и пуст, и от бессмыслия казался еще огромнее. Омар, по-ребячьи возбужденный, был смешон, – чему радуется, чего ждет? Того, что люди начнут убивать друг друга? Ждет смерти, – быть может, смерти тех, с кем делил хлеб? Нет конечно. Даже он, разумный, осторожный собеседник, умница, – а болен обычной, такой человеческой близорукой глупостью. Возбуждение, страх, жажда увидеть новое, коснуться чужой силы и боли, наблюдая, – затмила его рассудок. Ему, как мальчишке, хочется увидеть драку – а потом взахлеб рассказать про нее.
Солнце медленно подобралось к зениту. Поползло вниз. Ветер тихонько посвистывал в скалах.
– Слушай, Хасан, – вдруг сказал Омар. – А может, никто тут по дороге не проедет, а? Тюрки, может, уже дерутся где-то, – мне вроде крики слышатся, – а нам тут торчать. Засунули, чтоб не мешали, и все. Не доверяет нам султан.
Хасан хотел ответить, что правильно не доверяет, потому что тюрки воюют лучше, – но вдруг увидел вдали, в распадке, серые быстрые точечки. И, тронув Омара за рукав, ткнул пальцем вперед, на север. Тот встрепенулся и прошептал восхищенно: «Румийцы…».
За спиной затрубил рожок. Хасан оглянулся. Из лощины один за другим показывались сверкающие доспехами всадники. Выстроились на дороге. Впереди, потрясая мечом, гарцевал Рахим. Хасан обшарил строй взглядом. Так и есть, крайний справа во втором ряду – Мумин. На огромном, коренастом жеребце, с копьем в руке, с длинным, похожим на каплю щитом.
Румийцы приближались неспешной рысью. Хасан уже видел их отчетливо – пыльные кони, пыльные люди. Рыже-серые, бесформенные, в свисающих до колен плащах цвета грязи, в ржавых кольчугах, С пристегнутыми к груди нелепыми железками, с неуклюжими круглыми наплечниками, с длинными щитами, с длиннющими копьями наперевес. Их было совсем немного. Полсотни. Может, десятком больше. Вдалеке за ними на дорогу выбирались пешие, вразнобой, совсем непохоже на прославленный румийский строй.
Рожок затрубил снова. Сверкающий строй персов двинулся навстречу. Шагом, не опуская копий. И тут румийцы запели. Это была даже не песня – синхронный варварский рев полусотни охрипших глоток. А потом пустили коней в галоп.
Персы закричали. Тоже сорвались вскачь, погнали коней, – но даже Хасану, несведущему в военном деле, стало ясно: опоздали. Мчавшиеся с грохотом вниз румийцы из слитной толпы вдруг стали узким клином, – один, двое, трое, следом еще и еще, – и, как нож, вошли в широкий персидский строй. Когда первый всадник вылетел из седла, Хасану показалось: слышен хруст костей, мокрый, страшный хряск ломающегося человеческого тела. Омар вскрикнул и выронил карандаш.
Румийцы проткнули строй насквозь, разорвали надвое, усыпав телами дорогу. Отъехав на сотню шагов, развернулись один за другим и поскакали назад. Последние только приостанавливались, чтоб развернуть тяжелых коней, – первые уже летели во весь опор. А персы, еще не опомнившись от удара, кричали, пытаясь развернуться и выстроиться, отпихивая коней, оставшихся без хозяев, волочащих их за ноги, застрявшие в стременах. Омар закрыл лицо руками.
Но второй раз румийцы насквозь не прошли, – не успели разогнаться, и клин их получился рыхлым, потерял силу. А может, этого они и хотели, – потому что вниз по дороге уже бежали их пешие – разномастная, вопящая орава в буром тряпье и ржавом железе, размахивающая мечами и секирами. Персы оказались в ловушке, – на крутые склоны справа и слева на лошади было не взобраться. Но конных румийцев было слишком мало, и потому с десяток персов, отмахиваясь саблями, выдрались из рукопашной и бросились прочь. За ними не гнались.
Омар сидел за камнем, скорчившись, бормотал про себя. Хасан равнодушно смотрел на то, как секли сбитых наземь, брызжа алым на лак доспехов, как стягивали за ноги последних оставшихся в седле. Мумин упал предпоследним. Он пластал яростно саблей налево и направо, вздыбливал коня. Тот, ошалелый, ржал истошно, бил копытами. Рослый румиец поймал Муминову саблю на щит, а другой, подскочив сбоку, хряснул палицей по шлему. Мумин откинулся назад, выпустив поводья. Конь рванулся. Мумин взмахнул руками и скатился в пыль.
Румийцы почти не грабили. Пешие на бегу сдирали с убитых что попадется, хватали лошадей. Всадники кричали, наводили порядок. Оглядываясь, победители кинулись по дороге, – конные спереди, конные в арьергарде, посередине, – пыхтящая толпа, на бегу распихивающая по карманам и сумкам украденное у мертвых.
Хасан подождал, пока они скроются за дальним поворотом, подошел к Омару. Тот дрожал, уткнувшись лицом в колени.
– Омар, брат мой, – Хасан тронул его за руку. – Пойдем. Там живые, наверное, остались. Пойдем.
Омар поднял голову. Вытер ладонью щеки. И, еще вздрагивая, побрел вслед за Хасаном вниз по склону.
У человека ненамного больше крови, чем у барана. Едва ли с четверть меры. Но почему ее так много вокруг, так немыслимо и тошнотворно, – лужи, брызги, пятна и потеки? В пыли, на железе, на конской шерсти, – всюду. Или темное наше нутро, страх, живущий в нас от рождения, кричит, видя кровь собратьев, представляя ее своей? И потому стократ увеличивает в ужасе каждое ее пятнышко?
Изломанные, нелепо вывихнутые, раскоряченные тела. Разметанное железо, так и не помогшее хозяевам. Вонь – как из отхожей ямы. Редкие негромкие стоны. Румийцы, должно быть, предпочли добивать раненых, а не обшаривать их карманы.
Хасан прошел между телами, поднялся по склону туда, где лежал Мумин. Перевернул его на спину. Блеклые, остекленелые Муминовы глаза мертво смотрели вверх – прямо в солнце. Хасан хотел закрыть их, тронул пальцами веки. Но те не хотели опускаться. Будто комья смолы, прилипшие к надбровьям. Тогда Хасан вынул из оцепенелых пальцев саблю. Осмотрев, вздохнул: на два пальца ниже острия зияла большая, в ноготь, щербина. Наверное, Мумин встретил чужой меч острием. Клинок был безнадежно испорчен. Но Хасан все же взял его. Отцепил от муминова пояса ножны, спрятал саблю в них.
– Хасан! – позвал Омар радостно. – Рахим живой! Иди сюда, он живой!
Хасан подошел. Рахим лежал на спине и хрипел, пузыря розовую пену на губах. От него воняло пронзительно и резко, по шароварам расползлось пятно нечистот.
– Рахим? Ты меня слышишь, Рахим? – крикнул Омар, приподымая его голову.
Рахим застонал, из его рта выбежала струйка крови.
– Погоди, не трогай его, – посоветовал Хасан. – Я сейчас с него доспехи сниму.
В доспехах на груди была вмятина в кулак. Вмятые пластины топорщились, торчали выдранные из кожи клепки. Хасан кинжалом взрезал ремни. Когда хотел приподнять грудной доспех, Рахим застонал громче. Хасан дернул.
– А-а!! – крикнул Рахим тоненько.
– Ты что? Ты же убьешь его! – Омар вскочил.
– Железо доспехов вдавилось ему в грудь, потому он стонет. Но ему сейчас полегчает. Сними с него наколенники и сапоги. Ну же! – велел Хасан. – А я посмотрю, что с ним.
Омар, поглядев на него странно, будто в первый раз увидел, принялся стаскивать сапоги. А Хасан взрезал толстый подкольчужный кафтан, раскрыл. Разрезал шелковую нательную рубаху. Покачал головой. Омар бросил стягивать сапог, встал молча. Закрыл лицо руками. Потом подобрал валяющийся рядом плащ, расстелил.
