Вадим Сухачевский - Завещание Императора
Между тем, прошло уже изрядно времени с тех пор, как странные Иван Иванычи оставили его одного, часа, наверно, полтора, если даже не больше, за окном успело вовсе стемнеть, а они никак не появлялись. Фон Штраубе сначала нарочито громко прокашлялся, затем встал и принялся расхаживать по комнате, печатая шаг и стараясь ступать на самые скрипучие доски паркета, но и производимый шум ни к чему не привел. Еще, пожалуй, с четверть часа он продолжал эти безрезультатные упражнения в шагистике, наконец, порядком утомившись, решительно направился к дверям. Слова уже вертелись на языке. Начать разговор он полагал так: "Все это в самом деле крайне занимательно, господа, однако же…"
Глава 8
Врачевание золотухи
…Однако же, выйдя в коридор, он в изумлении на миг приостановился. Показалось, что коридор совсем другой, не тот, через который они проходили давеча – более темный и обшарпанный, обои были местами оборваны, углы затянуты паутиной, что в тот раз почему-то не бросилось в глаза. И пахло здесь на сей раз какой-то застарелой плесенью, точно воздух успел прокиснуть за то время, что фон Штраубе находился в комнате. Вдобавок, посреди коридора появились грубо сколоченный деревянный помост, какой обычно используют при своих работах маляры, — уж этого-то сооружения лейтенант никак не мог бы в тот раз не заметить.
Фон Штраубе подергал поочередно ручки четырех дверей, ведущих в другие комнаты; все двери, однако, были на запоре. Тут в полумраке он сумел разглядеть на полу меловые следы, оставленные чьими-то грязными сапогами. Следы вели в какой-то заворот в дальнем конце коридора, и лейтенант, не придумав ничего другого, направился туда.
Грязная дверь висела наперекосяк, держась на одной петле. Фон Штраубе толкнул ее, и после нещадного скрипа взору его предстала тускло освещенная, совершенно не жилого вида комната, без какой-либо меблировки. Прямо на полу, по-турецки поджав ноги, полукругом сидели шестеро, судя по одежде, мастеровых, пятеро были взрослые, шестой – мальчик лет десяти, и, склонившись к центру, исполняли, как в первый миг показалось лейтенанту, некое басурманское молебствие. Лишь приглядевшись получше, он понял свою ошибку. В центре круга стоял небольшой медный чан, кажется, с квашеной капустой, — от него-то и исходил этот плесенево-кислый смрад; люди – кто ломтем хлеба, а кто и голой рукой – поочередно загребали оттуда эту квашенину и отправляли ее в рот. То, что фон Штраубе сперва принял за ритуальное действо, являло собой заурядную, хотя нищенскую и неприглядную со стороны трапезу. При этом особую шустрость проявлял мальчишка, успевавший просунуть свою ручонку не в очередь, вдвое чаще других.
Он-то первым и заметил стоявшего в дверях фон Штраубе – вдруг оторвался от еды, указал на него пальцем и что-то залопотал на некоем тарабарском наречии. Вслед за мальчиком подняли головы остальные едоки и загалдели тоже по-тарабарски. Четверо из них вскочили, обступили ничего не понимающего лейтенанта и, продолжая что-то оживленно тараторить на своем языке, дотрагивались липкими, дурно пахнущими руками до его платья. Хотя они делали это не грубо, а, пожалуй, даже с почтительностью, как дикари ощупывают почитаемую реликвию, фон Штраубе испытывал нарастающую брезгливость к этим невесть откуда появившимся тут странным людям. На время он даже позабыл об исчезнувших котелках, теперь желал только одного – поскорее покинуть это место.
Пятиться было некуда – двое самых плечистых заслонили дверной проем, поэтому лейтенант почел за наилучшее самому перейти в наступление.
— Пре-кра-тить! — топнув ногой, гаркнул он.
К своему неудовольствию, отметил, что голосом дал петуха, тем не менее, все-таки подействовало – басурмане мигом сделали по полшага назад и стали между собой о чем-то с некоторым испугом перешептываться. Это прибавило лейтенанту решимости. Едва ли они могли его понять, значение имел только правильно взятый им командирский тон, поэтому уже потвердевшим голосом, целясь глазами поочередно в каждого из них, он сурово спросил:
— Что происходит, черт побери!? — И, хотя не ожидал от них никакого ответа (мало того, что басурмане – вдобавок еще на их смуглых лицах явно проступала печать врожденного идиотизма), все же продолжал наступать: – Кто вы такие, отвечайте! Где хозяева?
Однако, к неожиданности, старик, остававшийся сидеть рядом с мальчиком, единственный из шестерых, чье лицо сохраняло признаки разума, даже, пожалуй, умудренности, вдруг заговорил, причем вполне по-русски, разве что с некоторой восточной приторностью:
— Не гневайтесь на этих людей, достопочтимый господин. — Он встал, — ростом оказался высок и сложением статен, — почтительно поклонился, приложив руку к груди. — Они скудны умом, господин, как дети наивны, не получили благородного воспитания, но они не способны никому причинить зла, мой господин, и они умеют быть благодарными. От вас они ждут лишь милости, которую господин, при его доброте, способен им оказать.
Остальные вновь загалдели на своем неизвестном наречии и закивали головами, а мальчишка, имевший тоже весьма идиотическое выражение лица, внезапно вскочил, подпрыгнул к лейтенанту и попытался облобызать его руку замасленными губами.
Фон Штраубе брезгливо отдернул руку.
— Милости? — удивился он. Порывшись в кармане, достал целковый и подкинул его на ладони. — Этого, надеюсь, будет довольно?
Идиоты издали возглас явного неодобрения, и снова стали о чем-то – теперь уже разочарованно – перешептываться, но старик оборвал это одним мановением руки.
— Достопочтимый господин не понял меня, — сказал он. — Мы обращаемся не за милостыней, а за величайшей милостью. Взгляните на лица этих несчастных людей. Видите, какому недугу подверглись они?
Лишь теперь фон Штраубе разглядел не сразу заметные из-за смуглости лиц отвратительные струпья, идущие ото лбов к подбородкам у всех, кроме старика. "Уж не проказа ли?" – содрогнулся он и попятился – благо, путь к двери оказался теперь открыт.
— Нет, нет! — остановил его старик. — Клянусь вам, господин, их болезнь, хотя и отвратительна для глаз, но совсем не заразна! Это всего лишь разновидность того, что у вас принято называть золотухой. Она не только мучительна для тела, но и угнетающе воздействует на разум, как, наверно, изволит видеть своими очами и сам господин.
— Но – при чем тут… — потерялся фон Штраубе. — Нет, я даже вполне сочувствую, но при чем тут, однако, я? Здесь какая-то ошибка. Я офицер флота, и что касается медицинских познаний…
— Уверяю вас, господин, — поспешил вмешаться старик, — дело вовсе не в ваших познаниях, а только в ваших руках. Сделайте такую благую милость – наложите ваши руки на этих несчастных.
Что-то было знакомое: исцеление от золотухи путем наложения рук… Конечно! По легенде, чудодейственный дар древних французских королей, Меровея, Дагоберта – ну да, тех самых…
* * *— …впоследствии утраченный ко временам Валуа; между тем, являющийся, — квирл, квирл, — лишь слабым отголоском гораздо более древнего дара, берущего начало еще… Впрочем, тут мы углубимся в такую тьму веков!..
* * *Старик, про которого лейтенант в какую-то минуту подумал было, что он все же, как и остальные тут, слегка тронут умом, смотрел пронзительно ясно. Нет, он никак не был безумцем, этот старик. И он, похоже, про него, про фон Штраубе, все, все знал, не случайно же оказался в одном доме со всезнающими тоже котелками… Кстати, где все-таки они?..
Золотушный мальчишка уже стал на колени и подставил под его руки свое обезображенное неведомой паршой лицо. Усилием подавив брезгливость, фон Штраубе под благоговейный шепот окружающих коснулся ладонями его щек, покрытых застарелыми струпьями, твердыми и шершавыми, как древесная кора. В то же мгновение, как ему показалось, развеялся царивший в комнате тошнотворно-плесенный запах, неожиданно прошла брезгливость, и он почувствовал, как тепло какое-то волнами колышется между ними двумя. Подчиняясь непроизвольному порыву, лейтенант неожиданно для самого себя вдруг прикоснулся щекой к щеке мальчика. В ту минуту было такое чувство соединения с этим мальчуганом, словно лишь они двое и существовали в целом мире. В эту минуту фон Штраубе показалось, что все это очень давно было уже когда-то с ним.
Когда этот тепловой ток прекратился, мальчик лобызнул-таки наконец его руку и на коленях отполз в дальний угол. Тут же место мальчика занял плечистый верзила, покрытый коростою сплошь. Все повторилось – такое же минутное колыхание тепла, такая же внезапная нежность к несчастному, внезапное, по собственному порыву, соприкосновение щек, и под конец – то же лобзание руки.
Лишь после того, как последний золотушный, поцеловав ему руку, отполз к стене и все пятеро уткнулись лбами в пол, то ли в знак своей раболепной благодарственности, то ли пребывая теперь в некоем магнетическом трансе, опять запахло кислым, теперь уже невпродых, и фон Штраубе снова ощутил прежнюю брезгливость, ожившую холодком где-то в верхушке живота. В то мгновение он даже не думал о результатах своего целительства. Хотелось немедля подставить руки под струю воды, пройтись по ним щеткой, с мылом омыть лицо, но, во всяком случае, для начала вырваться из этого гадкого смрада.
