Андрей Дмитрук - Битва богов

Затем он довольно долго сидел на горячем песке, время от времени тревожа оперированную ногу движениями специального массажа. Паренька больше не бил озноб, он лежал с закрытыми глазами и дышал ровно, как во сне: опухоль не появлялась.

А напротив Эанны, столичного гурмана, эстета, адепта среднего посвящения — сидела, поджав под себя одну ногу и выставив другую, серая полуголая женщина, костлявая, как летучая мышь и терпеливая, как ворон; женщина с жидкими грязными волосами и длинными черными сосками пустых свисающих грудей. Тысяча лет жизни в уютных комнатах, с великолепно сервированными завтраками и обедами, с ароматной пеной, наполняющей ванну — тысяча лет лежала между ними. Страх, вера в чудо, рабское ожидание делали живым изъеденное болячками и ветром, преждевременно сморщенное лицо женщины. И Эанна, выждав положенное время, употребил для ее сына заветное знание Избранных: прикоснулся подушечками пальцев к вискам раненого и влил в него силу встать, ходить и не помнить о болезни.

Тогда мальчик распахнул синие фарфоровые глаза и доверчиво посмотрел на белого бога. А врач помог ему подняться. И мужчины, сидевшие на корточках возле лодки, вскрикнули и повалились лицом вниз.

— Не пускай одного нырять, курица ты, — сказал Эанна. — А, что с тобой говорить!

— Уму, — вдруг торопливо и отчетливо сказала женщина, ударяя себя в грудь. — Уму. — Она хотела, чтобы добрый бог запомнил ее имя, хотела начинать каждую молитву словами «Это я, Уму, ты меня помнишь…» Но она не знала имени божества, и потому протянула руку в строну его резиновой груди, и тут же отдернула.

Но врач понял и засмеялся.

— Что ж, представимся. — Ткнул себя в грудь. — Я — Эанна.

— Анана — сказала женщина, пытаясь повторить. — Нана.

— Э-а-н-н-а!

— Аана…

Эанна махнул рукой и побрел к пескоходу. Разумеется, он не стеснялся дикарей, но сейчас почему-то не хотелось стягивать при них гидрокостюм.

— Проваливайте! Ну! — крикнул он, взгромождаясь в обшарпанный, под брезентовым верхом маленький пескоход и включая двигатель. Те повиновались, мигом оттолкнули лодку от берега, и женщина бережно помогла сыну перелезть через борт.

«Всю жизнь будет таскать тряпку на ране», — беззлобно подумал врач, почему-то испытывая ощущение веселья и глубокого удовлетворения.

Глава VIII

Если бы мы стали перечислять все, что получается от смешения различных пород, наш перечень изумил бы читателя.

Утренний ветер налетел с вершин, он принес собой холод огромного пустого пространства и свежесть снега, на который миллионы лет не ступала ничья нога. Ветер с вершин леденит тело, но возвышает душу: приходит великое умиротворение, созерцательный покой, словно ты уже причастен к вечности. Когда дует ветер с вершин, слабеет душевная боль, жизнь лишается нервозности, — и даже если Аштор куксится в постели, вспоминая Висячие сады, достаточно вытащить ее через порог, чтобы первый порыв ветра сделал женщину серьезной и проникновенно-нежной.

Впрочем, Аштор при этом не перестает сознавать, как она безупречно хороша: в пушистых северных мехах до пят с пышным цветком бронзовых волос на высоком стебле шеи, среди суровых глыб. Плотнее закутавшись, она останавливается на гребне гигантского склона. Вниз уходит щетина серых, жестких, раздетых ветрами кустов. За кустами — озеро, не озеро? В котловине, почти правильно круглой, разлиты серовато-синие облака. Тени гор лежат на них. Дальний край котловины, почти черные провалы между скалами. А за ними, дальше и выше всего, что можно себе представить, в глубокой разреженной вышине, громоздятся чудовищные белые пики. Они кажутся чуждыми всякой жизни; они живы сами — жизнью потусторонней, чуждой животному и растению, словно за гранью смерти начинается вечная ледяная молодость.

Солнце вскарабкается выше — холодный, ослепительный космический круг. Таким его никогда не видят жители низин. Ледники зарозовеют, провалы за облачным озером станут сиреневыми, и обнаженный камень ближних гор, потеряв мистическую синеву, обретет шершавую сизо-коричневую шкуру. Тогда, может быть, медленно закипят в котловине облака, двинутся по кругу, и в разводьях между плывущими массами откроется глубина.

Оттуда, снизу, от цветущих речных долин, поднимется дневной ветер. Он чувствительно-теплый, пахнет пряностями и быстро теряет силу в суровом мире высот. Он заставляет Аштор кокетничать, зябко ежиться и говорить, что судьбе подруги лучшего архитектора Империи она бы предпочла виллу и садик у моря.

Утро совершенно, а дневной ветер иногда воскрешает цепкие, тошнотворные воспоминания.

…Ох, этот едкий, приторный, рвотный запах бетонных подземелий Черного Острова! Запах, словно чья-то пятерня, лезущая в горло; иногда приходиться незаметно щипать свое запястье или прикусить язык, чтобы выдержать. Почему он, как мальчишка, отказался от предложения Триты пройти какую-то «блокировку»? Совестно было обнаружить слабость — а как же, ты ведь Священный, всесильный член Круга, будущий иерофант! Мальчишка…

«Хозяйство» Триты — это не только очаровательные, зеленые, шелестящие поля, где каждый колосок обернут бумажной одеждой, где в ритме странной музыки, подобной дождю и крикам птиц, мерцают ночами гроздья низко висящих лиан… Не только ряды великолепных плодовых деревьев, со звонким гудением пчел и радугами оросительных фонтанов. Там рабы усердно подвязывают отягощенные ветки, зачем-то бинтуют и надрезают гладкую кору, и румяный Трита, проходя в благоуханной тени, громко хрустит упругим яблоком.

Над главной «кухней» — земля, бетон и сталь. Секреты передаются от учителей к ученикам, скрепляются магическими клятвами.

Здесь лепят мясо, сращивают кости, ткут нервную ткань. Отсюда вышли в свое время сверхбыстроногие кошко-собаки — гепарды, предназначенные для охоты, спортивных состязаний и ловли рабов. Еще раньше, когда у Архипелага Блаженных были могучие враги, из подвалов Острова был выпущен гибридный грызун-диверсант с бешеным аппетитом и фантастической плодовитостью, позднее названный домовой крысой. Этот серый голохвостый зверек лучше огня истреблял запасы хлеба, и расправиться с его миллиардными стаями было практически невозможно.

Вирайя видел, как дрожали и бились в теплых бульонах, за прозрачными стенками человеческие и звериные зародыши. В тысячекратном увеличении смотрел, как растягивается, приобретая тонкую «талию» яйцеклетка; как лопается мутная капля ядра. Скользкая плоть клетки раздавалась, впуская тончайший хоботок шприца. Игла твердого алого цвета рылась в ядре, кромсая цепочки молекул.

Словно после мучительного горячечного сна, Вирайя вспоминал только яркие, бессвязные обрывки впечатлений, а в промежутках — слепую борьбу с тошнотой…

Бронированная дверь уходит в паз; выкатывают тележку, а на ней, запрокинувшись, — голая девочка-подросток, от пупка до колен залитая кровью. Трита, похохатывая, в соленых выражениях рассказывает историю одной Священной, вот уже шестьдесят лет поддерживающей свою страстность за счет таких девочек.

Новая напасть: по коридору тянет горелым мясом. Откуда бы? Все двери одинаковы: матовая зеленоватая сталь, овальные приваренные номерки — черное на белом. С номера 1637 бороздами сцарапана краска. Неужели чьи-то ногти?

…В длинном плоском аквариуме — бурые, разбухшие, складчатые медузы. Медузы срослись тысячами белых нитей. В их тела воткнуты трубки и провода, покрытые россыпью пузырьков. Мутная жидкость в аквариуме иногда начинает бурлить.

— Объединенные возможности нескольких человеческих мозгов, — объясняет Трита. — Заставляем всю эту массу клеток решать одну задачу. Например, математическую. Имей это в виду при расчетах убежища…

Минута просветления. Сводчатый зал, беспощадно залитый светом прожекторов. Вирайе кажется немного обидным, что рабыни в клетчатых фартуках и таких же шапочках на бритых головах, сидящие за металлическими столами, не валятся на пол при появлении Священных, но он тут же мысленно пристыдил себя за спесь. Рабыни копошатся руками в фарфоровых мисочках, распутывая клубки тонких белесых червей. По словам Триты, они плетут и сшивают нервы и сосуды для ожерелья мозгов. Чтобы увеличить чувствительность, у рабынь срезана кожа на кончиках пальцев.

Вирайя невольно косится на розовые, холеные, вечно движущиеся пальцы Триты. Сейчас они теребят переливчатый орденский пояс.

…Лицо.

Неожиданно осмысленное, большеглазое и большеротое лицо молодой рабыни. Ее изувеченные пальцы привычно выдергивают волокна из осклизлой путаницы нервов — но карие глаза, влажные и горячие, обращены к Вирайе, и губы вздрагивают… Сумасшедшая. Попади он, Вирайя, в положение этой женщины, разве он смог бы на что-то надеяться?