Том Маккарти - Тинтин и тайна литературы
iii
Только столь блестящий мастер, как Эрже, может без единого шва соединять в своем произведении разные слои – тут и архитектура, и семейная сага, и история, и психология. Это почти инстинктивное умение высоко оценили психоаналитики Николя Абрахам и Мария Тёрёк, но не у Эрже, а в смятенном сознании русского невротика Сергея Панкеева. Тиссерон упоминает о работе Абрахама и Тёрёк лишь мимоходом, не вдаваясь в ее суть. Но если мы остановимся и как следует в ней покопаемся на манер археологов, то обнаружим: эта книга проливает яркий свет на «Приключения Тинтина».
Изданная в 1976 году книга Абрахама и Тёрёк «Криптономия. Магическое слово Человека-Волка» (Nicolas Abraham, Maria Török, Le Verbier de l'homme aux loups; в английском переводе книга называется Cryptonomy: The Wolf Man’s Magic Word) рассказывает (как «Сарразин» и «Тайна “Единорога”») историю одной семьи. Так же, как и приключения сыщиков в пустыне, она содержит прочтение одного прочтения. Автор изначального прочтения – Фрейд, изначальная история – история пациента, которого Фрейд именовал «человеком-волком». Сергей Панкеев вырос в богатой семье, в большом родовом имении, в окружении няни, садовника и других слуг (позднее он лишился всего имущества и добывал себе пропитание на скромном поприще страхового агента). В раннем детстве у него развился парализующий страх перед волками после того, как сестра показала ему в детской картинку: волк, стоящий на задних лапах. Однажды Сергей внезапно испугался бабочки с желтыми полосками на крыльях, за которой гнался. После этого у него появилась привычка калечить насекомых. Его сестра, имевшая талант к биологии (она могла долго перечислять названия бабочек), а также сочинявшая стихи, которые отец сравнивал со стихами Лермонтова, совратила маленького брата – играла с его пенисом, одновременно рассказывая сальные истории про горничную и садовника. Позднее сестра покончила с собой – отравилась; спустя какое-то время отец тоже наложил на себя руки. Когда сестра умерла, Сергей не горевал, но через год им овладела скорбь по Лермонтову, когда он посетил место гибели поэта на дуэли у реки Терек[18] и «проливал горячие слезы на этой могиле», как пишет Фрейд[19]. В последующие годы у Панкеева не раз случались нервные срывы, сопровождавшиеся навязчивым желанием брать женщин сзади и ставить себе клизмы. Его психику подточила и смерть его жены Терезы (кстати, они познакомились, когда она была медсестрой в психиатрической клинике), которая тоже отравилась. В своей работе о Панкееве («Из истории одного детского невроза. [Случай Человека-Волка]», 1914) Фрейд выступает как археолог от психологии. Он называет детство доисторическим периодом, а душевную жизнь Панкеева сравнивает с культурой Древнего Египта, которая «сохраняет все ступени развития одновременно с конечными результатами, самых древних богов и значения божества наряду с самыми последними, располагает в одной плоскости то, что в ходе развития других составляет глубокие наслоения».
Плоскости сознания Сергея – точно стены пирамиды: внутренние стены, исписанные зримыми, но непостижимыми иероглифами. В процессе психоанализа Фрейд изучает эти письмена, прослеживая ассоциативные цепочки от волка на задних лапах с картинки, которую показывала сестра, к позе отца во время полового акта (Сергей однажды подглядел, как отец совокуплялся с матерью сзади), оттуда к сказкам, которые читали Сергею (в этих историях волки лишались своих хвостов) и сну о шести белых волках, глядевших на Сергея с дерева, оттуда к эпидемии, погубившей сотни белых овец в имении; от бабочки в желтую полоску к созвучному русскому слову babushka[20], от кладовой в имении, где хранились груши с желтыми полосками на кожице, к девушке по имени Груша, которую Сергей как-то застал за мытьем пола, стоящей на коленях, в той же позе, что и свою мать в сцене полового акта; и т. д. и т. п. Настоящий прорыв происходит, когда, рассказывая Фрейду свой сон, в котором он мучил желтую полосатую осу, Сергей оговаривается: вместо немецкого слова Wespe («оса») произносит Espe (то есть произносит свои собственные инициалы, SP). Эта пустячная оговорка становится для Фрейда «розеттским камнем»: проясняет смысл всей запутанной паутины ментальных ассоциаций. Это ключ к шифру, открывающий, что невроз пациента вызван целым клубком подсознательных вожделений (полового влечения к отцу, матери и сестре) и страхов (страха кастрации, страха смерти), между которыми существуют замысловатые связи – связи, которые, в свою очередь, воссоздаются и вновь срабатывают из-за компульсивного поведения Панкеева.
Что, в сущности, проделывает Фрейд? Дешифрует. Подобно Тинтину, он читает вбок (от слова к вещи и наоборот) и вглубь (от одного эпизода биографии, от одного жизненного этапа). Сознание Сергея – точно Карибское море в «Сокровище Красного Ракхама»: несколько временных поясов пересекаются в некой удивительной зоне одновременности. Вся жизнь Сергея – точно пустыня в «Краю черного золота» – мир почти стопроцентной повторяемости. Фрейд, как и Тинтин, осознает и первое, и второе. Но когда за историю Панкеева берутся Абрахам и Тёрёк, она становится еще интереснее. Соавторы полагают: психологическая травма, когда-то пережитая Сергеем, наложилась на его неспособность скорбеть по сестре и создала в его душе пространство, в котором он не хозяин, щель, сквозь которую «чужак проникает в эго, гнездится в нем, точно киста». С начала до конца книги авторы, описывая сознание Сергея, используют архитектурные метафоры: барьеры, перегородки, изолированные отсеки-анклавы. В сердце всей этой психической архитектуры, заключают они, находится усыпальница, но человек, который в ней покоится, не погребен по надлежащему обряду, – то есть не до конца мертв и не совсем жив.
Это очень близко к топографии гробниц и погребений Тинтина, его «смертей». Да и мотив вторжения «чужака» в пространство «дома» похож не только на многочисленные ссоры хозяев с гостями, но и на эпизоды с нелегальными пассажирами, часто встречающиеся в «Приключениях Тинтина»: тайный пассажир под палубой корабля, на котором плывет Тинтин («Тинтин в Конго»); Лакмус, спрятанный под брезентом в спасательной шлюпке Сириуса («Сокровище Красного Ракхама»); Юрген, затаившийся в грузовом отсеке ракеты («Мы ступили на Луну»); а уж тем более вор, обитавший в музее («Отколотое ухо»), и папарацци, проникающий в шато («Изумруд Кастафиоре»), и сам Тинтин, когда он прицепляется сзади к машине Мицухирато или забирается в бочку для мазута на грузовике того же злодея («Голубой лотос»). В книге Абрахама и Тёрёк фамильный склеп охраняют «призраки», существующие только в психике. Таково же подземелье церкви в Муленсаре, где Тинтин слышит голос «призрака капитана “Единорога”» или место, где в «Сокровище Красного Ракхама» обнаруживается идол, который изображает Франсуа д’Адока (Дюпон и Дюпонн, заикаясь от страха, вопят: «На острове п-п-п-ривидения, капитан!», когда понимают, что с ними не мог говорить никто из членов экспедиции). Конечно, в первом случае «призрак» – голос Макса Птаха, транслируемый по специальной трубе, а во втором случае – попугай. Но в определенном, отнюдь не эзотерическом смысле, неупокоенные души действительно бродят по этим местам семейных драм, случившихся оттого, что не совершены надлежащие обряды.
Абрахам и Тёрёк вслед за Фрейдом (тот считает, что неспособность скорбеть порождает меланхолический комплекс, который «действует как открытая рана» и отравляет токсинами всю психику) называют болезнь Панкеева «токсичными кистами» и «инфекцией». Если над жизнью Панкеева призрак безумия витает, то «Приключения Тинтина» – окутывает, точно покров на гробу. Попробуйте-ка подсчитать, сколько персонажей сходят с ума сами по себе или под воздействием злоумышленников: после первых четырех-пяти томов вы просто собьетесь со счета. В одной лишь дилогии «Сигары Фараона» / «Голубой лотос» не менее четырех человек ранены стрелами, которые сдобрены райджаджей – «ядом безумия»; когда же Тинтин отвозит двух жертв в сумасшедший дом, где пациенты в саду скачут и становятся в картинные позы (у Эрже безумцы часто мнят себя монархами – Рамзесом Вторым, Наполеоном и т. д.), на репортера тоже надевают смирительную рубашку и отправляют его на принудительное лечение; позднее, когда Мицухирато готовится вколоть ему райджаджу, Тинтин сокрушается: «О, мой рассудок!.. Я сойду с ума!» Если взглянуть на биографию Эрже, то, возможно, определенную роль сыграл тот факт, что его мать умерла в психиатрической клинике. Однако в творчестве Эрже безумие ассоциируется не только с ядом, королевскими особами и погребением (не приближайся к могилам слишком близко, а то свихнешься подобно египтологу Софоклу Саркофагусу), но также со звездами, огненными шарами и солнцем. В «Загадочной звезде» Тинтин видит колоссальный огненный шар, а внутри – паука, традиционный символ безумия; астроном Филиппулус, насмотревшись на звезды, лишается рассудка и начинает карабкаться прямо к солнцу («Выше и выше! – выкрикивает он. – Таков мой девиз!»). В «Храме Солнца», когда Тинтин взывает напрямую к солнцу, капитан думает, что его друг бредит, а увидев, как тьма действительно заволакивает светило, восклицает: «Я что, тоже спятил?» Конечно, нам уже известно, что у Эрже от солнца до погребения – один шаг; в Перу Тинтин входит в настоящую гробницу Солнца, которая, как минимум, в метафорическом смысле (о метафорах и солнце см. ниже) не что иное, как безымянная родовая усыпальница Хэддока. По дороге к этой гробнице Тинтин встречается с инфекцией (или с ее духом): Лакмус, искатель гробниц, плывет в Южную Америку на пароходе «Пачакамак» (названном в честь солнечного бога). Но на судне объявляют карантин из-за случая желтой лихорадки, «чтобы избежать риска инфекции». Естественно, врач, который ставит диагноз, – тайный член секты солнцепоклонников.
