Влад Савин - Страна Гонгури. Полная, с добавлениями
Он небрежно бросил револьвер — в траву. Гелий не успел обернуться — а Итин все ж заметил место, всего в шести шагах в сторону. Только сейчас к Гелию подскочил ефрейтор, занес было приклад.
— Отставить! — приказал горелый, снова садясь — всякая тварь, даже коммунистическая, жить хочет. А потому — обороняться право имеет. Сам виноват: плохо обыскал. Как вернемся, накажу за раззявость.
Ефрейтор вернулся на место. Сержант убрал ногу, позволяя комиссару встать. А главарь спросил, будто ничего не было — достав заветную тетрадь:
— Твоя?
Гелий кивнул. Он наизусть помнил каждую страницу, по памяти мог воспроизвести любую строку — даже те из них, что были зачеркнуты и заменены. Это был не просто дневник, а мечта, о которой вчера говорил товарищу комиссару — книга о времени, о товарищах, о себе. Как Гонгури — только начать с этих дней. И — продолжить, в то самое будущее, где люди объединенного, коммунистического человечества, будут осушать моря, засеивать пустыни, поворачивать вспять реки и летать к другим планетам; где вместо дремучих лесов поднимутся заводские трубы, а умные машины возьмут на себя всю тяжелую работу. Гелий делал даже первые, еще робкие и неудачные наметки того романа — зачеркивал, сочинял снова. И среди людей того мира были — он сам, его товарищи по отряду, и конечно, товарищ комиссар Итин — вернее, люди с их чертами, только через тридцать, сорок, пятьдесят лет.
— Из-за нее ты живой — заметил главарь — мы подумали: ординарец штабной бумаги спасает — если их схватил прежде оружия. А то бы как всех — чтобы не возиться. Сам сочинял — или переписывал?
Гелий промолчал.
— Сам — отметил главарь — чужое так не хватают. И стихи… Знаешь — а ведь мне понравилось, я все прочел. Ты талантлив, мальчишка — так какого черта тебе быть расходным материалом в чужой драке? Оставь войну бездарям, вроде меня. А твое — вот это, его и держись. Хочешь — отпущу?
Гелий молчал.
— Ты ведь не щенок пролетарский, кому жизнь — копейка, и из грязи в герои, хоть посмертные. Одним рывком под танк, и вся цена его головы — минус одна боевая единица противника. Тебя — папа с мамой любят и ждут. Как им будет — узнать, что ты погиб? Без геройства — не надейся. Просто сгинешь — как не был вовсе. Сам выберешь, жить или умирать — или мне за тебя решить?
Гелий молчал. Только сейчас он вдруг понял, что это не приключение — что весь его мир, память, мечты — все, что составляет его «я», погаснет и исчезнет. Что никогда он не увидит прекрасной страны Гонгури, светлого будущего — до которого он мог бы дожить. Не просто страх — ледяной холод, ощущение щепки в летящем в бездну потоке. Это было несправедливо и неправильно — и разум бешено крутился, ища выход. И не находил.
— Отпущу — сказал главарь — слова своего я не нарушал никогда. Даже если давал слово — вашим. Только ты тоже сделаешь для меня — кое-что.
Гелий кивнул. Он сам не мог сказать, как это вышло. Просто ему очень хотелось жить — даже не ради себя, ради светлого будущего. Если для того не надо было выдавать военных тайн.
— Не смей! — крикнул Итин — лучше уж…
Он знал, что лучше было сделать это молча. Чтобы враги не успели помешать. Но он не мог заставить себя поступить так с Гелием — не предупредив. К тому же сержант стоял чуть в стороне — и Итин надеялся, что тот не успеет.
Они еще оборачивались — а Итин уже летел, в падении-прыжке. Надеясь, что не ошибся, и револьвер упал именно там. Понимая, что второго выстрела не будет.
Револьвер оказался на месте. Схватив, уже не было времени вставать — Итин поднялся на локтях, большим пальцем взводя курок, трава мешала прицелиться. Палец лег на спуск — тут Гелий обернулся, и Итин увидел его глаза.
Он потерял самый короткий миг — не больше, чем полсекунды. Но этого хватило, чтобы сержант успел. Вышиб ногой револьвер, взлетевший куда-то высоко и далеко, и с размаху ударил прикладом. Странно, но Итин не потерял сознания. Подскочил и ефрейтор, враги владели боевой рукопашной — и Итин понял, что сейчас его просто забьют насмерть, ногами, даже не тратя пулю.
— Прекратить! — крикнул главарь, вскакивая.
Враги были обучены и дисциплинированы. Ефрейтор тотчас же передвинулся к Гелию — а главарь подошел не спеша, и когда Итин встал, спросил:
— Его хотел? Почему — не меня? Я — отправил ваших на тот свет столько, что хватило бы на десяток кладбищ. Наверное, стою первым номером в ваших списках «заклятых врагов трудового народа», подлежащих немедленному расстрелу. Мое уничтожение для вас гораздо более важно. Любопытно, почему же — он, а не я?
Итин хотел плюнуть врагу в лицо — но плевок с кровью не долетел. Горелый главарь повторил:
— Почему? В меня много плевали — я привык. Отвечай. Или это тоже — военная тайна?
— Все умрем — сказал Итин, отдышавшись — все умрем, раньше или позже. И каждый должен будет спросить себя — прожил он пескарем в норе, для себя одного, ни к чему не касаясь — или оставил в жизни след. Не в том дело, чтобы прожить лишний год — в том, чтобы не было стыдно, что сделал мало; время важно лишь тем, что можно успеть за него. Я — сделал уже довольно. А он — чем коптить небо предателем, лучше остаться навсегда юнцом восторженным, кто песни нам пел. Ну а ты, гад — после скорой нашей победы, куда денешься от справедливого суда народа? Больше говорить не буду — убивай. Об одном лишь прошу, если хоть что-то осталось от совести — не ломай мальца. Как сын он мне — или младший брат. Хочешь убить — так убей его сразу, но не гни! А со мной — что хочешь делай: ничего тебе больше не скажу.
И товарищ Итин замолчал. Слышны были голоса от амбара вдали: там все еще разбирали хлеб. Во дворах лаяли собаки. Шла обычная деревенская жизнь.
— Ты все такой же — сказал главарь — за революцию праведную и справедливую. Чтобы каждый получил, что заслужил. Уже близко буря, которая очистит спертый воздух и унесет прочь никчемный сор. Вот и встретились мы наконец снова, старшой. А ведь я тебе — больше, чем отцу, верил.
Товарищ Итин давно отвык удивляться. С первой минуты голос врага показался ему смутно знакомым — но этого просто не могло быть. Однако все же — оказалось правдой.
— Ты!? — спросил он, еще не веря — живой? И — с ними? Да как же это…
— Я — кивнул горелый — ну, здравствуй, брат. Вот и встретились, наконец.
Итин вспоминал вихрастого и голенастого мальчишку — старшего из мачехиных отпрысков. Обычно ушедшие в революцию вынужденно рвали и с прежней семьей — после первого ареста, уйдя на нелегальное, чтобы скрыться от надзора. Но Итин был опытен и везуч — и потому, время от времени, появлялся у отца. Тем более, что старая столица с ее обилием заводов и массой рабочих была центром не только промышленности, но и революции; и трудно не поддерживать связь, по делам подполья часто бывая на той самой рабочей окраине — особенно, если большинство этих дел проходят там же. В самом начале, пока Итин еще не был известен полиции, у отца несколько раз даже проходили собрания комитета, маскированные под гулянки и именины; там прятали литературу. А смышленый мальчишка всегда вертелся возле взрослых — с восторгом выполняя поручения, как принести что-то, или покараулить.
Он всегда называл Итина братом — хотя и не был ему родным. Работал уже в цеху — учеником слесаря. Отец относился к увлечению сыновей социализмом сдержанно, не приветствовал открыто — но и не мешал. После той, первой стачки — когда те, кто позже стали Партией, в первый раз вступились за рабочих и против гнета хозяев. Все они тогда были совсем еще молоды — но рабочие им поверили и за ними пошли — тому, кто против, не стало бы житья. Но младший брат всегда с особым восторгом встречал товарища Итина — когда тот появлялся дома. И однажды — попросил его взять с собой. Так и сказал — в революцию.
— Это тебе не книжки про индейцев — ответил Итин, потрепав младшего по вихрам — чтобы делу нашему полезным быть, а не погибнуть просто так, сильным стань, телом и духом, многому научись и многое умей. Смелым стань — страх в себе изживи, чтобы не мешал поступать как надо. Умным стань — не верь господам, обывателям, пошлому опыту глупцов: сам думай, дорогу ищи. А самое главное — стань честным: никогда не иди против своей совести. Тогда — дело праведное тебя найдет. А мечтатели пустые — никому не нужны.
Он никогда не признался, даже себе, что поступил так — как в деревне бывает, берегут любимых детей от изнурительного труда, стараясь хоть чуть продлить им беззаботность. Суровые законы подполья заставляли смотреть на новичков, как на расходный материал; проверенных товарищей ценили больше — и редко кому удавалось избежать тюрьмы и каторги, где молодые и неопытные гибли первыми.
Самым страшным в тюрьме был даже не карцер и не побои жандармов — а общая камера с уголовными: те не любили «политиков» и всегда старались опустить их на самое дно. Однажды Итин видел сам — как среди товарищей был один гимназист; все ждали, что он пройдет закалку первым своим арестом, никого не выдав, и не сломавшись. Тогда бы он стал «наш», за которого идут стенкой, разбивая кулаки о чужие морды — пока же товарищи лишь смотрели, как держится новичок; и в первую ночь гимназист повесился на рукаве собственной рубашки, привязав к верхним нарам. Если бы он сдался на допросе, то мог бы по первости и малолетству уйти домой под подписку, а на суде получить условно.
