Константин Шильдкрет - Розмысл царя Иоанна Грозного

Каждый раз, когда неожиданно исчезали из деревушек парни и девушки, Выводков твёрдо решал пасть князю в ноги и вымолить согласие на венец.

Но дальше курганов он никогда не заходил. Вся решимость рассеивалась, едва вдалеке показывались хоромы боярские. Недобрые предчувствия гнали его назад, к починку, ближе к своим. Возбуждённое воображение рисовало картины, полные мрака и ужаса. Сердце падало при мысли о том, что прямо из церкви, после венца, его жену уведут в подклет для того, чтобы ночью запереть в опочивальне Симеона. Жестокая ненависть охватывала всё его существо.

— Поджечь, — хрипел он, до боли сжимая железные кулаки. — Свернуть ему шею! — Но в мозгу тысячами молоточков насмешливо отдавались бессилие и безнадёжность борьбы со всемогущим боярином.

С каждым днём Онисим становился мрачнее и замкнутее. Он почти не разговаривал с Васькой, а при встречах с дочерью терялся, робел или, без всякой причины, набрасывался на неё с кулаками и бранью.

Выводков не знал, что предпринять. Перед ним было, как казалось ему, три выхода: бежать с невестою в леса, просить боярина отказаться от своего права на первую ночь с молодою — или выдать старика, затеявшего в последние дни шашни с отказчиковыми людишками.

Первый выход представлялся самым удобным и легко выполнимым. Но его резко отвергла Клаша.

— Уйдём, — заявила она, — а что с тятенькой сробит князь? Не можно мне грех смертный принять на себя.

В Успеньев день рубленник неожиданно объявил невесте:

— Иду к боярину тому толстопузому. Вечор споручил он мне все ендовы и мушермы расписать резьбою пригожею да посулил за робь за мою пожаловать меня всем, на что челом буду бить.

Глаза его блеснули робкой надеждой.

Клаша по-матерински перекрестила жениха и без слов ушла из клети в сарай.

Тешата очнулся от шагов и продрал слипшиеся красные веки.

— Лехшает аль не дюже?

Сын боярский осклабился.

— Како помелом всю хворь повымело. Токмо ноженьками покель ещё маюсь.

И кулаком расправил усы.

— Пошто далече присела? Шла бы ко мне.

Девушка доверчиво подвинулась. Худая, вся в кровоподтёках рука жадно обвилась вокруг её шеи. Шёлковый завиток, упавший на матовый выпуклый лоб, забился золотистыми лучиками под мужским дыханием.

— Улыбнулась бы хворому!..

Ей стало не по себе от взволнованного шёпота и горящих, как у кошки, зачуявшей добычу, зеленоватых зрачков.

— Тако, девонька, пришлось сыну боярскому (он особенно подчеркнул последние слова) в кабалу угодить.

Рука туже сжимала шею; пальцы, будто невзначай, шарили по плечу и ниже — к упругим яблокам грудей, а губы страстно жевали медвяно пропахнувший шёлковый завиток.

Клаша осторожно отвела его руку и попыталась подняться.

Тешата лязгнул зубами и зарычал:

— Сиди!

Не в силах больше сдержаться, он навалился на девушку.

— Выйду, с Господней помочью, из кабалы — первой постельницей тебя пожалую!

— Не займай! Закричу!

Возившийся на дворе подле изломанной колымаги Онисим услышал голоса и заковылял к сараю. Сын боярский неохотно выпустил девушку.

— А и норовиста царевна твоя! Ей бы не в починке жить, а кокошник носить!

С дороги донёсся оглушительный визг.

— Скоморохи! Лицедействовать будут! — с трудом разобрала выскочившая на уличку Клаша и стремглав бросилась за промчавшейся стаей ребят.

Обильный луг перед усадьбою Ряполовского до отказа набился толпой. Девки побросали доски[47]. Парни на лету прыгали с качелей. Точно по невидимой команде на полуслове оборвались говор, песни и смех. Только неугомонная детвора не могла сдержаться и, приплясывая, в тысячный раз делилась друг с другом новостью, рдея от неизбытного счастья:

— Скоморохи пришли! Лицедействовать будут!

Боярышня прилипла к оконцу. Шутиха, изображавшая пса, шаром катилась по светлице и заливчато лаяла.

Сенные девушки поползли на коленях к боярыне.

— Отпусти к лицедеям.

Марфа оторвалась от оконца и капризно всхлипнула.

— Да и меня повела бы потешиться!..

Горбунья забила ногою в бубен и прыгнула на лавку.

— Распотешь, боярыня-матушка!

И, метнувшись к двери, лающе крикнула:

— Дозволь с челобитного к господарю поскакать.

Пелагея оттолкнула дочь и бросилась к белилам.

Шутиха уже приплясывала перед тиуном и скулила. Антипка важно выслушал просьбу и развалисто, подражая боярину, направился к терему Симеона.

Ряполовский, узнав о приходе скоморохов, сам заторопился на луг.

— Охальства не было ли в светлице? — спросил он порядка ради, напяливая кафтан.

Холоп закатил глаза.

— Грех напраслину возводить. Добро живёт.

На лугу закипела работа. Рубленники спешно ставили помост для боярина.

Когда батожник свистом бича возвестил о выходе господарей, помост уже был готов.

Окружённые сенными девушками, на потеху почти бегом спешили Пелагея и Марфа. За Ряполовским гуськом тянулась вереница холопей.

Выводков пополз навстречу боярину, трижды стукнулся о землю лбом, выхватил у холопя кресло и сам установил его на помосте.

— Добрый смерд, — довольно шепнул жене Симеон. — Тьму[48] рублев при нужде возьму за него у Арефьича.

Васька услышал шёпот и зарделся от вспыхнувшей надежды.

Развалясь в кресле, князь взмахнул рукой.

Один из скоморохов тотчас же перекувыркнулся в воздухе. За ним, сверкая побрякушками и многоцветными лоскутами, с улюлюканьем, звериным рычаньем и диким хохотом закружились шуты. Взвыли сурьмы[49], дудки, сопелки. Всё смешалось в бешеной свистопляске. Старик, с перепачканным в сажу лицом и кривыми рожками, выбивающимися из-под высокого колпака, стал на четвереньки. Хвост, болтавшийся по земле, стал собираться вдруг колечками и свернулся на спине змеёю. На самом конце его высунулось огромное расщемленное жало. Две светлые точки по бокам жала взбухли, налились кровью и зло заворочались. Крадучись, к старику подошёл косматый, обросший с головы до ног мохом леший. Кто-то изо всей силы ударил в накры[50]. По жёлтой траве побежали в разные стороны водяные русалки и ведьмы. Хвост старика с присвистом взвился к помосту.

Боярыня в страхе спряталась за спину мужа. Симеон прирос к креслу.

Снова ухнули сурьмы. Прежде чем толпа успела опомниться, исчезла нечистая сила, и перед помостом пали ниц одетые в длинные саваны девушки. Часть из них, горбатые, безглазые и хромые, повалились одна на другую, выросли в чудовищную беспокойную глыбу и, окружённые скоморохами, посбрасывали рубахи.

Ряполовский вопросительно поглядывал на жену и не знал, рассердиться ли или одобрить лицедеев.

— Сплясать для господарей! — запетушился старик и, точно крыльями, взмахнул руками.

Под грохот барабанов, медных рогов, гуслей, волынок, непристойно перегибаясь, двинулись один на другой два ряда скоморохов.

Притаившийся за помостом поп сокрушённо покачал головой:

— Позоры некаки со свистаньем, и кличем, и воплями блудными!

Князь увлечённо следил за пляской, с каждым новым движением лицедеев забывая всё более свой сан. Напыщенное величие сменилось выражением детской радости на лице. Когда же пары переплелись, изображая свальный грех, он не выдержал и, притоптывая ногами, приказал пуститься в пляс всем холопям и девкам.

Поп вцепился пальцами в свою бороду.

— О, лукавыя жёны многовертимое плясанье! Ногам скаканье, хребтам вихлянье! Блудницы!

И, не отрывая жадного взора от шутов, угрожающе крикнул боярину:

— Аще бо блуду споручествуешь, неотвратно будеши пещись в огне преисподней!

Поражённый дерзостью попа, Ряполовский в первое мгновенье до того растерялся, что хотел было подать знак холопям прекратить пляс. Но, охваченный вдруг буйным порывом бесшабашного озорства, скатился с помоста.

— Пляши!

Поп съёжился и ухватился за балясы.

— Пляши! — уже властно крикнул Симеон.

Тиун и отказчик подхватили попа и толкнули в толпу. Скоморохи с воем набросились на него и, раскачав, высоко подкинули над головами.

Князь закатился жужжащим смешком.

— Вот то плясанье! Вот то не в причет скоморохам!

Пелагея умоляюще взглянула на мужа.

— Беды не накликать бы…

— А ты сама бы распотешила муженька!

Ожившая боярыня, подобрав ферязь, вразвалку спустилась с помоста и взмахнула платочком. За ней, верхом на шутихе, поскакала боярышня.

Уже солнце садилось, когда усталый боярин возвращался с потехи в хоромы.

Выводков и Клаша подстерегали его у тына. Едва Симеон приблизился ко двору, девушка юркнула за тын, а Васька неподвижно распластался на усыпанной по случаю праздника жёлтым песком дорожке. Батожник подскочил к рубленнику.