Виктор Дубровский - Трое в подводной лодке, не считая собаки (СИ)
При таком раскладе спать Костя уже не мог. Под окном как дивизия Будённого проскакала. Он со стоном поднялся, покачался из стороны в сторону, не открывая глаз, но сил в себе встать всё-таки нашёл. Выполз в залу, что одновременно служила столовой. Все, кроме Сашки были на ногах.
— Всем с добрым утром. Анна Ефимовна, — спросил Костя, — а кофе где у нас?
Слава жевал корку хлеба с молоком, блудливо отводил глаза и смотрел большей частью в стол. Анна о чём-то жизнерадостно щебетала. Костя сразу всё понял. Пробормотал: «Не вынесла душа поэта». Вообще-то Костя нечто подобное предполагал, но думал, что клинья к Анне начнёт бить Сашка, а рафинированный интеллигент Ярослав со своей любовью окажется на обочине. Поморщился, — «и то хорошо». Стал бы у нас тут вместо мужика страдалец, мучайся потом с ним. «М-да, — подумал он ещё раз, — Славик-то непрост. Что-то я в нём не разглядел». Ещё раз посмотрел на хозяйку, пропустил мимо ушей её фразу, что-то там про водосвятие. Анна просто цвела. «И то тоже хорошо, — думал Костя, прихлёбывая кофе, — недотрах не успел принять хроническую форму. А то получилась бы, неровен час, новая Салтычиха. Баба с мужиком — это совсем иное, нежели баба без мужика».
Приполз Саня. Такой же смурной. Так же, как и Костя, с заметным усилием сдерживая зевоту. Глашка закрутилась веретеном, почему-то вокруг Саньки, и незаметно норовила подсунуть ему кусок потолще. «Ни фига себе, — удивился Костя, — да я самое интересное проспал?» Саша тоже увидел всё, оценил, сделал выводы. Незаметно шепнул Славе:
— Ты извини за вчерашнее. Не подумавши ляпнул.
— Угу, — ответил тот.
Он не видел ничего. Он был просто счастлив. Слава, видимо, рассказал Анне про конфессиональную принадлежность каждого, потому перед ним и Саней на стол Глашка поставила по кружке молока, ломти хлеба. А Косте и всем остальным — миску чищеных орехов и стакан воды. «На кой ляд я в православие подался? — мучительно соображал Берёзов. — Строгий пост, его ити». Хотелось скрыться и втихую заточить баночку тушёнки, он даже сглотнул густую слюну.
Женщины ушли переодеваться к церкви.
— Анна! Анна! Где мой мундир!
Ребята обернулись. В дверном проёме, между светлицей и кухней, стоял Ефим Григорьевич собственной персоной, в длинной ночной рубахе. Из-под неё виднелись тощие, покрытые густым чёрным волосом голени. Седые, растрёпанные патлы, недельная сивая щетина. Он стоял, держась за косяк, и требовал мундира!
Костя подскочил к нему:
— С добрым утром, Ефим Григорьевич! Куда же вы собрались?
— В церкву! А ну отойди. Анна! Анна, где ты там?
— Ефим Григорьевич, какая церква, вам лежать надо! — Костя хотел уладить вопрос увещеванием
— А ну! — вдруг взъярился папаша. — Указывать мне тут!
Тут и Костя взбесился. С недосыпу, голоду и бестолковой ночи:
— Ты куда, старый хрен? Я тебе покажу церкву! А ну в койку! Вчера от лихоманки чуть в ящик не сыграл, а сегодня в церкву собрался! Но ногах, курва мать, едва держишься, а всё туда же!
Старик хотел двинуть Косте кулаком в лицо, но не преуспел. Берёзов втолкнул того в светёлку. Оттуда понеслась густопсовая матерщина самого низкого пошиба, грохот опрокинувшейся лавки. Слава с Сашкой развесили уши — шедевры изящной словесности сыпались как с одной, так и с другой стороны. Стоял такой ор и лай, что примчалась не только Анна Ефимовна, но и Глашка из летней кухни. Анна беспокойно приговаривала: «Батюшка, батюшка!», но в комнату войти не смогла. Там Костя боролся с вредным стариком. Победили задор и молодость, измождённый изнурительной болезнью дед не смог противостоять натиску. Костя закатал того в одеяло и уложил на кровать. Поправил подушку и, тяжело дыша, сообщил:
— Вот и лежи!
Дед всё-таки выпростал из-под одеяла костлявый кулак и сложил Косте фигу. Отдышавшись, уже спокойно спросил:
— Ты где так лаяться навострился?
— В армии, — буркнул Костя, — а вы?
Ефим Григорич самодовольно усмехнулся:
— Так тоже… Покойный государь Пётр Алексеич загибал за будь здоров, грешно было не научиться.
— А вы встречались с государём?
— Атож! — гордо ответил старик. — Последний раз в тринадцатом годе, когда абшиду просил. А в походе на Прут, так и вовсе.
Всё. Ни в какую церковь Костя не пошёл.
Саша со Славой, пока женщины ходили на заутреню, а Костя разговаривал с Ефимом Григорьевичем, уединились в горенке и начали насиловать компьютер. И только исключительно по делу. За два часа Саша, благо он чертил быстро и красиво, успел снять копии с трёх чертежей ткацких станков, законспектировать описание. Потом пришли Анна с Глашкой, срочно пришлось всё прятать и упаковывать. Саша успел упорядочить записи, сделать спецификацию. Немного напрягала непривычная терминология, эти ремизки, батаны и бёрды. Но Александр был полон оптимизма. Лиха беда начало, главное — уже что-то начало шевелиться. Это уже жизнь, движуха, а не прозябание.
Костя развил бурную деятельность. Он неожиданно трепетно отнёсся к хозяину поместья. Притащил горячей воды, баллончик с гелем для бритья. Обмотал шею деду полотенцем и побрил того современным станком. Облил лосьоном, нашёл в закромах у Анны чудовищные, весом килограмма полтора-два, железные ножницы и постриг старика. После этого удовлетворённо осмотрел его и удивился. Старику было лет сорок пять, край — пятьдесят. То есть он оказался мужчиной, что у нас называют «в полном расцвете сил». Странным образом, после утреннего эпизода старик принял Костю за своего, и не противился его манипуляциям. К приходу женщин из церкви он сиял, как новенький пятак. Анна даже охнула, когда увидела своего отца таким помолодевшим.
Глафира тем временем накрыла стол. Обещался к больному зайти отец Фёдор, как только, так сразу. И к этому визиту готовился пирог с капустой и ещё что-то. Хозяйка сообщила ребятам, что на водосвятие они не пойдут, обойдутся там без них. А сразу, после визита священника, поедут в Александрову Слободу. Там как раз воскресная торговля, и на неё надо успеть.
Пришёл поп, навестить болезного хозяина. С ним явились два типа, с постными рожами, но масляными глазками, похоже, что сыновья. Сам батюшка, действительно был очень стар. Согбенный, тщедушный старичок, но с внушительным басом. Что-то бубнил в комнате у хозяина, наложил на Костю епитимью, невзирая на то, что тот пытался оправдаться уходом за больным. Зато освободил от поста и разрешил больному скоромное. Указал, опять же, Константину, на необходимость не позднее Рождества прийти на исповедь. Сжевал кусок пирога и отчалил. Его спутники не забыли прихватить приготовленную Глашкой корзинку.
Так и Трифон подъехал на своей телеге. Ребята загрузили свои корзины поверх дерюжных кулей с рожью. Анна пояснила, что много не берут, а так. Разведать цены, уточнить перспективы. Возница укрыл всё рогожей, увязал верёвкой. Все расположились, кто как смог, и поехали. Глашку оставили на хозяйстве.
Лошадь бежала рысью, телега грохотала на кочках, ветерок шаловливо играл кудрями выбившихся из-под платка русых волос Анны. Цветастого платка, — заметил Костя. Чёрт, в этих тонких условностях, нюансах и прозрачных намёках можно спутаться. Он догадывался, что платок чёрный — знак вдовства. А вот что значит всё остальное — хрен её знает. Клубилась пыль под копытами коняшки. Анна светилась внутренним светом, иногда поглядывая на Славу. «Мадонна, — шептал он, — восхтительнейшая из восхитительнейших». Она счастливо улыбалась. Слава потом что-то шептал её на ухо, она заразительно смеялась. Костя тоже начинал улыбаться, и даже серьёзный Трифон тихонько посмеивался себе в бороду, мотая головой. «Любовь у людей, — подумал Саша, — страшная сила», — и сам начинал беспричинно лыбиться.
До Александровой Слободы доехали два часа с небольшим. Но пока добрались до торжища, пока расположились. Пока пробежались по рядам, узнать что почём. Масштаб цен, так сказать. Саша так и ушёл бродить по лавкам. Торговать поставили Трифона, как имеющего опыт. Сервиз и приборы решили продавать по тридцать рублей, и не копейкой меньше.
Но или масштаб ярмарки был не тот, что не находилось покупателей на красоту за такие деньги, то ли ещё что. Подходили, да, приценивались. Но Трифон, как скала, стоял на страже хозяйских интересов. Когда же начались попытки ушлых мужичков сбить цену и прессовать мужика, Костя насторожился. Как бы не нашлись желающие кинуть лошка. Докопаются, что ворованное, и потащат на правёж. А потом ищи-свищи тот сервиз. Все схемы придуманы ещё до исторического материализма. Он пододвинул поближе к Трифону Славу с Анной. Если что, она должна будет объявить о своей собственности.
Однако дело не двигалось. И не двигалось бы дальше, если бы не слухи, которые, видать, донеслись до людей с деньгами. Толпа заволновалась, и Костя увидел женщин в монашеском одеянии, которые целенаправленно двигались к ним. Возглавляла процессию низенькая, кругленькая и такая же подвижная, как капля ртути, монахиня. Он стремительно подлетела к Трифону. «Что? Почём? Откуда? Кто хозяйка? Сколько? Уступишь?». Вмешался Костя и, скрепя сердце, решил уступить. Рубль, и то если оптом, или скинуть два — то за всё сразу. Тут же послали за деньгами, такие деньги с собой никто на базар не носит. В итоге сошлись на шестидесяти пяти рублях за всё. Так же быстро монахини умчались с ярмарки, только мужики за ними тащили купленные вещи.
