Вячеслав Сизов - Мы из Бреста 2
ПАРИКМАХЕРСКАЯ.
Внутри повесили зеркало, поставили перед ним стол и стул. Рано утром Тихомирова относила сынишку в ясли, потом, возвратившись в парикмахерскую, начинала завивать, стричь и причесывать. Голова ее всегда была повязана черным платком, надвинутым на глаза и скрывавшим почти половину лица, спина гнулась от утомительного стояния на ногах, но дело свое она знала прекрасно, и окружающие вскоре стали уважительно называть мастерицу-парикмахершу по имени-отчеству – Феодосия Федоровна.
А в маленьком домике на берегу Буши, откуда их с сыном выселили по личному указанию товарища Варейкиса, теперь жил ответственный партийный работник, прибывший на работу в Мценск по указанию ЦК. Ему же досталось все имущество, конфискованное у «незаконно» владевшей им гражданки Тихомировой дворянского происхождения.
Глава шестая
Из хроник Носителей Разума.
Анализ событий, чередующихся вдоль линии следующих друг за другом поколений Разумных Материков, позволил сделать вывод, что в целом эти Материки неоправданно агрессивны, непредсказуемы и крайне опасны – даже для самих себя. В прогрессе их цивилизации заложено разрушительное начало, поэтому Носителям необходимо найти средство, чтобы защитить свой Разум.
Вихрь времени причудливо спутал линии судеб. Уже через пять лет маленький поселок Свобода так разросся, что получил статус города, и Дося, теперь уже Феодосия Федоровна, вновь стала горожанкой. Спустя три года после этого живущий в бывшем домике ее деда ответственный работник из Москвы, а затем и сам товарищ Варейкис были объявлены врагами народа, арестованы и расстреляны.
Феодосия Федоровна, которая газет читать не любила, а радио старалась не слушать, узнала об этом на собрании работников парикмахерской и потихоньку перекрестилась. В ту ночь ей не спалось, и до утра не оставляли горькие воспоминания. Становилось страшно при мысли о том, какой теперь была бы их с Прокопом судьба, свяжи она в свое время свою судьбу с всемогущим коммунистом Варейкисом.
Когда начало светать, вдруг отчетливо встали в памяти слова, сказанные ею самой во время их первого разговора – еще в Ташкенте:
«Бог везде – с теми, кто верит, и с теми, кто не верит. Возможно, и вам придется когда-нибудь к нему обратиться».
Мучительной болью сдавило сердце: «А вспомнил ли он о Боге перед тем, как его…». Взглянув на безмятежно разметавшегося в сладком утреннем сне девятилетнего сына, Феодосия Федоровна тихо заплакала, но сразу же взяла себя в руки, вытерла слезы и, поднявшись, начала собираться на работу.
В том же году Прокопа приняли в пионеры. В красном галстуке и беленькой рубашке он вместе с другими ребятами маршировал по улице и, надувая щеки, громко пел задорные пионерские песни. Крестик снял – сказал, ребята засмеют. Феодосия Федоровна опечалилась, но не возражала – что делать, если такое время. В церковь больше не ходила, даже крестным знамением осеняла себя тайком – чтобы сын не видел. Только в сорок первом, провожая его в эвакуацию, перекрестила на перроне и сухими губами зашептала давно забытую молитву. Сын, уткнувшись носом ей в шею, коротко всхлипнул, а рядом, обнимали своих детей, крестили их и плакали другие матери.
В войну Феодосию Федоровну вместе с другими женщинами и подростками мобилизовали рыть окопы на правом берегу Дона. Иногда разрешали съездить домой помыться, и всякий раз, когда маленький пароходик с людьми приближался к родному берегу, лица толпившихся на борту людей тревожно вытягивались. Каждый с нетерпением вглядывался в прибрежную даль, пытался отыскать глазами свой дом – уцелел ли после очередной бомбежки. Июль сорок второго был страшным – вражеские войска подступили к Дону, земля дрожала от рвущихся снарядов. Немцев остановили напротив станции Лиски, из-за этого и сам город вскоре переименовали в Лиски.
Здание общежития, находившееся недалеко от станции, устояло, хотя кое-где по стенам пошли крупные трещины. Когда в сорок четвертом Прокопа привезли из эвакуации, они с матерью достали штукатурки и тщательно заделали широкие щели, но вскоре стены опять начали расходиться, и во время сильных дождей комнату заливало водой. Наконец, в пятидесятом, после того, как в коридоре на втором этаже пластом рухнул потолок, никого, к счастью, не задавив, комиссия признала дом аварийным. Жильцов в спешном порядке переселили, и Феодосии Федоровне с сыном тоже дали комнату – на улице Маяковского.
Как раз в этот год Прокоп вернулся из армии и устроился слесарем на завод. Там же работала табельщицей одна из давнишних и весьма словоохотливых клиенток Феодосии Федоровны. Придя как-то раз к ней в парикмахерскую подстричься и сделать перманент, она, словно между делом, с невинным видом заметила:
– А вы, Феодосия Федоровна, смотрю, совсем не волнуетесь – я бы на вашем месте спокойно не сидела и не смотрела бы, как Агафья моего сына обхаживает.
Ножницы дрогнули в руке у Феодосии Федоровны, и она чуть было не отхватила клиентке пол уха, но сумела взять себя в руки и внешне спокойно спросила:
– Агафья? Не понимаю, какая Агафья?
Для клиентки это было словно манна небесная, и она немедленно застрочила:
– Так вы ничего не знаете? Агафья Кислицына из сборочного цеха вашего Прокопа охомутала! Даже в перерыв за ним в столовую бегает, хвостом вертит, после работы у проходной поджидает. Ему-то, конечно, лестно – она баба взрослая, всему, что надо научит. Но только мое мнение, что лучше ему с ней не связываться – такая настырная, что потом не развяжешься. Знаете, как она его при всех называет? «Мой сладенький муженек!» И ведь какая бессовестная – самой уже за тридцать, а приклеилась к парню молоденькому!
Похолодев, Феодосия Федоровна с трудом проглотила вставший в горле ком. Прокоп действительно в последнее время частенько не ночевал дома, отговаривался тем, что останется у приятеля – они, якобы, готовятся вместе поступать в вечерний институт. Тем не менее, она приняла невозмутимый вид и равнодушно проронила:
– Не знаю, скорей всего это обычные сплетни. Если б было что-то серьезное, сын мне бы, я уверена, сказал, – все же не сумела сдержать любопытства: – А эта женщина… Агафья… она что – вдова?
Клиентка, блаженствуя, выдала требуемую информацию:
– Разведенка. Муж был военный, они в сорок первом поженились. Он, как вернулся, года три с Агашкой прожил, потом к другой переметнулся. Сначала просто так встречался, потом, когда уже на серьез у них пошло, Агафью стал просить: дай, мол, развод по-хорошему. Она уперлась: нет и все! Он просил, просил, потом в суд подал – так Агашка и через суд развод не давала. У военных ведь с разводами строго, а он еще и партийный – так она все к нему в парторганизацию бегала, командиру жалобы писала. Почти год с этим разводом ему тянули, пока он справку от врача не принес, что та его женщина ребенка ждет. Тут уж судье пришлось развести – раз ребенок, то ничего не попишешь.
– Ей самой, Агафье этой, родить бы, пока он при ней был, – осторожно заметила Феодосия Федоровна. – Что ж она за три года-то не сообразила? Были бы дети в доме, так и муж не стал бы в другую сторону глядеть.
– Прям, вы скажете тоже, Феодосия Федоровна! Разве от этого зависит? – клиентка передернула плечами под укутавшим ее парикмахерским покрывалом. – У нас на заводе мастер от трех детей к молодой формовщице ушел. Сейчас мужиков на всех баб не хватает, так им полное раздолье, что хотят, то и творят. А у Агашки, говорят, вообще детей не может быть, у нее в начале войны, когда окопы рыли, выкидыш случился, и ей доктора что-то удалили – иначе нельзя было, а то бы кровью истекла.
– Выкидыш? – Феодосия Федоровна напряженно свела брови. – Да-да, я припоминаю – когда мы работали на окопах, у одной девушки случился выкидыш. Не знаю, правда, Агафья ли это была, я вообще не знала, как ее звали – мне женщины потом рассказывали. Жалко, бедная.
Ей припомнились страшное военное время, промерзлая, неподдающаяся лопатам земля, донесшийся откуда-то издали пронзительный крик боли. Вечером говорили, что у молодой женщины от тяжелой работы случился выкидыш, и ее увезли в госпиталь. Случай этот быстро забылся, не до того тогда было – совсем рядом рвались снаряды, и каждый миг для любого из работавших в поле мог оказаться последним.
– Да чего ее жалеть! – презрительно хмыкнула клиентка. – За войну мы все натерпелись, что ж теперь – каждый будет другим людям жизнь отравлять? Ведь Агашка до чего вредная – муж после развода хотел с ней честно квартиру поделить. Говорит: одна комната тебе, другая пусть нам будет. Пришли они с новой женой с вещами, а Агафья в квартире изнутри заперлась, кричит: «Не пущу! Ты с ней здесь все равно жить не будешь! А если насильно въедете, то и жене твоей и ребенку что-нибудь сделаю!» Он сначала попробовал было ее уговорить, потом увидел, что бесполезно, и рукой махнул – не надо мне такого, лучше я с женой в общежитие для военных пойду. Ушли, и даже из квартиры он выписался. Агашка потом на заводе бабам рассказывала: «Я их так шуганула, что они больше носа ко мне не сунут!». И зря она радовалась, потому что кто же ей разрешит одной в двух комнатах жить? Ее сразу же уплотнили и одну комнату забрали. Агафья взбесилась, конечно, тоже пробовала новую жиличку не пустить, но тут уж ей не с мужем воевать пришлось – к ней гимнастку подселили, она по области первые места завоевывала. Девушка-сирота, родители на фронте погибли, и, говорят, сам председатель исполкома велел ей комнату выделить. Характера тоже решительного – сразу Агафью на место поставила. Та долго злая ходила, на всех гавкала, а теперь все позабыла, расцвела – в сыночка вашего клешней вцепилась. Так что вы в оба смотрите, Феодосия Федоровна, потому что баба это такая, что…
