ОТМА. Спасение Романовых - Алексей Колмогоров
Его Святейшество принял меня в беседке среди увядающих хризантем. Рядом монументально возвышался толстый страж с мечом на поясе. Обошлись без протокольных церемоний. Я даже не поклонился – не знаю почему. Обычно в таких случаях кто-то из свиты хватает невежду за шею и нагибает к земле, но ни страж, ни толмач этого не сделали.
Далай-лама сидел на лавке в обычном домашнем халате. Меня толмач посадил напротив на маленькой скамеечке перед низеньким столиком, на котором стояло большое блюдо риса и чайник чая. Запах риса кружил голову.
– Поешь, – сказал Далай-лама.
Я не притронулся к рису.
– Это вы сделали? – спросил я.
– Что?
Сегодня Святейший выглядел еще моложе, чем в первую нашу встречу.
– Куда вы их отправили?
– Царь сам решил. Я только рассказал ему, что мне было откровение. Они должны были вернуться.
– Куда?
Мне хотелось, чтобы он успокоил меня, – они там, где свет и простор. Но он сказал:
– Туда, откуда вы их забрали.
– А я? Почему я все еще здесь? Никого нет, а я здесь. Никто не помнит, а я помню.
– Мир знает только эту возможность. Видно, кому-то нужно, чтобы ты знал другую.
– Значит, я все-таки избранный?
Святейший не ответил.
– Меня вели, а я вел Их? И привел туда же … в тот же дом?
Далай-лама молча разглядывал меня, будто прошли годы с нашей последней встречи.
– Что мне делать? – спросил я.
– Напиши обо всем.
– Мне никто не поверит.
– Неважно. Напиши и никому не показывай.
– Какой же смысл?
Святейший промолчал. Ну да, глупый вопрос.
– Можешь жить в Замке на Пруду, пока не напишешь.
Он поднялся, я – тоже.
– Поешь, – и повернулся, чтобы уйти.
– Ваше Святейшество! Поговорите со мной!
– О чем?
– Обо всем, что случилось.
Наверно, это было дерзко, но Далай-лама просто кивнул.
– Приходи завтра. Но не жди простых ответов на прямые вопросы.
Он вышел. Охранник – за ним. Я посмотрел на толмача.
– Вас отведут в баню, дадут одежду и письменные принадлежности, – сказал толмач и ушел.
Я ничего не чувствовал, кроме голода, все другие чувства кончились. Ел, горстями заталкивая рис в рот, пока не опустошил все блюдо. Запивал зеленым чаем. Заснул тут же, на лавке, укрытый теплым ароматом сухих трав.
7 Ноября 1941 года
Москва
Заметало Красную площадь и солдат в парадном строю. Нелетная погода пришлась кстати: немцы не могли испортить годовщину Октябрьской революции. Только что отзвучала речь Сталина, и у всех стоял комок в горле. Батальоны замерли в ожидании команды. Серое небо, белый снег и знамена, тяжелые, багровые, словно уже напитавшиеся будущей кровью. Войска прямо с парада уходили на фронт.
И старший лейтенант Кривошеин стоял во главе пехотной роты.
Несмотря на обещание Сталина, советские ученые не бросились изучать Кривошеина. Видимо, у них были другие заботы. Война стояла у порога и пришла двадцать второго июня. Кривошеин в одиночке лубянской тюрьмы писал во все инстанции, просился на фронт. Вспомнили о нем, только когда немец уже подступал к Москве. Осенью амнистировали многих чекистов, арестованных во время ежовских чисток: Родине нужны были защитники. После двух недель ускоренной переподготовки Кривошеин был назначен командиром стрелковой роты в звании старшего лейтенанта.
В строю Кривошеин думал: скоро его не станет – его, вмещающего в себе две возможности. Был еще один человек, в котором помещалось два мира, а может, и тысячи миров, – святейший Далай-лама, но он умер. Теперь черед Кривошеина.
Почему же он оказался здесь, почему не там, где они живы, его девочки? Наверно, есть тысячи миров, миллионы, где он вместе с ними … Они спасены, а он погиб, и спасения не будет.
– Равняйсь! Смирно! – пронеслось над площадью.
Кривошеин машинально выполнял команды. Только теперь он прощался с ними. Навечно. Все расставания до того и даже их уход были будто не навсегда. Даже когда он слушал рассказы о том, как их рубили на куски, сжигали и топили в трясине, он все равно знал, что они рядом. Только теперь он их отпустил, предал.
– К торжественному маршу! Побатальонно! – гремело с неба.
Кривошеин помнил, как впервые увидел их.
Трепетал на ветру императорский штандарт. Стонали трубы, и ухал большой барабан. Юнга Анненков, только что определенный на яхту, стоял на левом фланге экипажа далеко от трапа, по которому поднимались государь, государыня, наследник и четыре девочки в белых платьицах. Юнга Анненков выворачивал шею, держа равнение и стараясь рассмотреть настоящих принцесс, но ничего не видел и чуть не плакал от досады. Хорошо, что потом они пошли вдоль строя. Тут-то Анненков и разглядел их – Государя с лучистыми глазами, Государыню с возвышенным профилем, наследника в такой же бескозырке, как и у него, Анненкова, и их – бледных куколок с нежным румянцем на щеках. Белые легкие платья трепетали на ветру и грозили упорхнуть в небо. Юнга подумал: «Вот бы улетели … и увидеть принцесс в кружевных панталонах …»
Кривошеин невольно улыбнулся своему детскому нахальству.
– На одного линейного дистанции! Первый батальон прямо, остальные напра-а-во!
Строй дрогнул и снова замер.
– Шагом ма-а-а-арш!
Батальоны двинулись по площади в снежной пелене. Кривошеин шагал мимо трибуны Мавзолея с запорошенными черными фигурами и одной отдельной фигурой в центре. Сталин стоял неподвижно, с приподнятым подбородком, с ладонью, поднесенной к козырьку низко надвинутой фуражки, – государь этого места и времени. Кривошеин прошел, держа равнение направо и глядя на эту отдельную фигуру. По команде «вольно» Кривошеин повернул голову прямо и больше не видел Мавзолея, а только храм впереди, висящий над мокрыми шапками, над штыками и знаменами.
«Ну, теперь-то все будет хорошо, – думал он. – Теперь война и, слава богу, можно умереть по-человечески». Он часто пытался угадать, как же все это закончится, каким будет его собственный финал, и подозревал, что рано или поздно кто-то из товарищей по работе выстрелит ему в затылок на краю ямы. Но случилась война и отменила этот жребий. Теперь можно встать во весь рост, бежать по полю, кричать «За Сталина, Бога, Царя и Отечество!» и упасть у какого-нибудь Крюкова или Дубосекова. Хорошо бы, чтобы там было дерево и чистый горизонт, – подходящее место для смерти героя. А впрочем, все равно …
В вечности плывет Ипатьевский дом. Снова все
