Василий Звягинцев - Андреевское братство

Но так же отчетливо я знал, что все правильно, я чином полковник, а титулом князь Игорь Мещерский, комендант Селигеро-Осташковского оборонительного района, волею солдатской судьбы оказавшийся один как перст на этом секретном командном пункте… Или до завтрашнего вечера возвратятся разосланные по всем направлениям дозоры, или придется сжечь КП и укрыться за стенами Ниловой пустыни, подключив провода детонаторов к клеммам подрывной машинки. Тридцать человек не смогут больше пары часов оборонять километровый периметр монастыря.

…Сразу после наступления темноты неизвестно откуда хлынул проливной дождь. Наверное, из тех самых, быстро сгустившихся лимонных облаков. Вода низвергалась с черного неба сплошным потоком.

– Слава богу! – Я перекрестился. – Несколько часов такого ливня, и две извилистые лесные дороги станут абсолютно непроезжими, напитаются водой моховые болота, разольются ручьи и речки. Наши-то люди все равно доберутся, хоть ползком да на карачках, а тысячным конным массам ходу не будет. Повезет, отсидимся до зимы, а там уж точно и новгородцы с псковичами, и немцы со шведами подойдут. Против танковых дивизий Ливонского ордена поганым не устоять.

Почти успокоенный, я по узкому мостику, прикрытому сверху двускатным навесом из осиновой щепы, пробежал к баньке. Надо бы растопить, вдруг ночью или под утро какой-нибудь разъезд вернется?

Как в воду смотрел, княже.

Ходики в горнице показывали уже половину первого. Я сбросил наушники, отчаявшись поймать в трещавшем и завывающем эфире хоть один знакомый позывной, и вышел на крыльцо, перекурить и осмотреться.

Ливень перешел в мерный обложной дождь. И я вдруг услышал характерный звук, понятный любому кавалеристу. Совсем близко, раз стук копыт не глушит ни шелест дождя, ни уже раскисшая до липкой грязи лесная дорога, сбивчивым галопом скачут несколько всадников.

На всякий случай, мало ли кто это может быть, я выдернул из кобуры револьвер и снял с крючка висевший в сенях аккумуляторный фонарь.

То, что произошло через минуту, поразило меня в самое сердце. Словно бы судьба, невзирая на трагические последние недели или как раз в воздаяние за пережитое, решила сделать мне царский подарок.

На поляну из леса вылетел всадник. Один. За ним на длинном поводе еще две лошади, вьючная и подседланная заводная. Только вылетел – это слишком громко сказано. Высокий вороной жеребец скакал неровным, заплетающимся аллюром, подгоняемый скорее чувством долга, нежели шпорами всадника. И сам наездник держался в седле едва-едва, вцепившись не столько в поводья, как в переднюю луку. Тяжело ранен или смертельно устал.

Увидев человеческое жилье, конь посчитал свои обязанности исполненными. Доковылял до крыльца и остановился, запаленно дыша. Мотнул мокрой головой назад, как бы указывая на своего седока, и уставился на меня блестящим выпуклым глазом, в котором отражался свет фонаря.

Верхоконный, очевидно, не понимая причины остановки, вскинулся, дернул поводья, и тут я узнал в мокром, забрызганном грязью офицере княжну Елену, младшую дочь Великого князя Михаила. Как она оказалась здесь одна, без сопровождения и охраны, как разыскала в дремучем ночном лесу единственную, выводящую к монастырю дорогу? Я едва успел подставить руки, как девушка, сомлев, повалилась с седла, успев еще инстинктивно выдернуть из стремян ноги.

Пронзительным свистом я вызвал единственного остававшегося при мне бойца – водителя броневика.

– Возьми коней, Акинф, отведи в сенник. Расседлай, оботри, попонами накрой, потом напои, да осторожней…

– А то я не знаю, княже… Из наших кто прискакал али как? Живой хоть?

– Смотреть буду. Пока вроде живой, только на ногах не стоит. С конями закончишь, выезжай по дороге, – я махнул рукой, показав направление, – до мостика, там и стой. Пушку картечью заряди. Этот проехал, и другой кто может недобрым часом…

Почти бегом я донес княжну до дверей бани. Здесь, в отдельном помещении, традиционно располагалось нечто вроде медпункта. И перевязочная, и аптека, и санпропускник. Всегда тепло, чисто, в достатке горячей воды, под крышей вдоль стен развешаны пучки целебных трав.

При беглом осмотре открытых ран на теле девушки я не обнаружил. Стянул с нее насквозь мокрый, некогда голубой гвардейский доломан с погонами сотника. Белая полотняная рубашка почти свежая, надета явно сегодня, без следов крови, но тоже мокрая.

Значит, в худшем случае, контузия, а скорее всего – смертельная усталость, отчего и обморок. Откуда она скакала и сколько, и почему одна? Кто указал ей единственно верный путь?

Я похлопал Елену по щекам. Длинные ресницы дрогнули, она открыла глаза. Долго смотрела, не понимая, где находится. Потом узнала.

– Это ты, князь Игорь? Слава богу… – Мне показалось, она снова собралась потерять сознание.

– Княжна, откуда ты? Что случилось? Ты меня слышишь?

– Из Ржева. Большое сражение. Отец послал с письмом…

– Почему тебя одну? Что там случилось?

– Не одну, с полусотней. В Селижарово засада. Письмо – здесь, – она потянулась рукой к голенищу сапога и уронила голову. Я едва успел поддержать ее, чтобы не ударилась о край лавки.

От Ржева, верхом, почти полтораста верст. Даже урожденному степняку тяжело, а тут – юная девушка, пусть даже и умелая наездница. Одно дело – княжеская охота, совсем другое – война. Рысью, галопом, карьером, через леса, буераки, речки, под вражескими пулями… Полусотня, наверное, погибла, спасая Елену… Селижарово – это плохо, это очень плохо…

Стаскивая с девушки узкие, покрытые липкой рыжей глиной сапоги, я увидел заклеенное в пергаментный конверт письмо, скрепленное красной великокняжеской печатью. Ладно, успею, несколько минут уже ничего не решают, а княжна мокрая до нитки, продута осенними ветрами, ее растрясло сотнями верст отчаянной скачки. Если даже не подхватит воспаления легких, завтра не то что в седло вновь сесть, по комнате пройти не сможет. Нам эти дела знакомы… Вот сейчас пропарить ее как следует, сделать массаж, напоить крепкой медовухой, завернуть в бурку, тогда, бог даст, и обойдется. А то поутру такое может начаться…

Когда я начал раздевать Елену, руки у меня дрожали. Чего теперь скрывать, года два уже я был влюблен в княжну до умопомрачения. Нет – почти до умопомрачения, поскольку у меня хватало сил не только избегать бессмысленных поступков, но и не подавать виду, что…

Хотя Елена, как мне кажется, догадывалась кое о чем, и обращенные на меня взгляды часто бывали благосклонны, а слова – любезны.

Хорошо, что по долгу службы мне доводилось появляться при дворе не слишком часто. И вот сейчас…

«Нет, нет, ничего не происходит. Ты просто оказываешь помощь раненому товарищу», – уговаривал я себя, сноровисто, но осторожно освобождая княжну от неуместных на ее прелестном теле предметов солдатской амуниции. Но кто-то опытный и умный собирал ее в далекий путь. Никаких не позволил ей надеть женских штучек, которые через десяток верст растерли б кожу до крови и сами расползлись бы в клочья на втором десятке.

Впервые я увидел вблизи и наяву ее остроконечные маленькие груди.

– Что ты делаешь, князь, оставь меня. – Елена вновь очнулась, дернулась назад, садясь на лавке, мне показалось – вознамерилась оттолкнуть меня ногами.

– Не думай о глупостях, Елена, я врач сейчас, а тебе очень плохо. Закрой глаза и подчиняйся. Перед дворцовым лекарем раздеться не боишься ж…

Наверное, и вправду чувствовала она себя так плохо, что прочее ей было безразлично. Она лишь слабо кивнула головой…

Не меньше часа я отогревал ее в лохани с горячей водой, оглаживал веником в парилке, проделал все приемы азиатского массажа, коему обучился в банях Бахчисарая и Тмутаракани. Я трогал, гладил, мял руками каждый вершок ее тела, к которому вчера еще не мог помыслить прикоснуться даже сквозь одежду. Запоминал каждый его изгиб, выпуклость и ложбинку, каждую родинку…

Мне показалось, что, полностью уже придя в себя, да и невозможно было не прийти после всех лечебных манипуляций, она специально изображала расслабленность и безразличие к происходящему, потому что иначе пришлось бы встретиться со мной глазами, вступить в разговор, а каково это Великой княжне признать, что в здравом уме она, обнаженная, общается наедине с почти равным себе мужчиной? Древнеримские матроны позволяли массировать и умащать себя благовониями рабам, а не патрициям, если только они не любовники.

Потом растер княжну вдобавок крепкой водкой, настоянной на травах, натянул на нее хоть и грубое, но теплое и чистое собственное белье. Завернув в черкесскую бурку, отнес в светелку за печкой.

Елена наконец ожила, лежала, распаренная, посверкивала глазами, понемногу отпивала медовуху из глиняной кружки.

– Ох, истинно рай земной! – сказала она, отирая пот со лба, и эти слова вдруг резанули меня по сердцу. Не знаю, отчего, но напомнили мне эти слова о чем-то страшном.