Царь нигилистов 4 - Наталья Львовна Точильникова
— Дедушка организовал экскурсию в больницу? — удивился Саша.
— Примерно.
— Значит, и мне не зазорно.
— Это была особая больница.
— Да? А что за клиника?
— Тебе еще рано, я потом объясню.
Саша пожал плечами.
— Между прочим, Пирогов не возражает.
— Пирогов! Мне уже доложили, что он явился к вам в сюртуке и без орденов. К цесаревичу!
— Мундир и ордена как-то помогают в лечении золотухи?
— Есть определенные правила, — объяснил папа́.
— Никса, для тебя это важно? — поинтересовался Саша. — Тебя бы больше устроил Пирогов в орденах?
— Нет, — сказал брат. — Неважно.
— Николай! — одернул царь. — Не иди у Сашки на поводу!
— Я не иду на поводу, — возразил Никса. — Он прав.
— Что ты понимаешь! Нельзя пренебрегать установленной формой, это оскорбительно.
— Когда человек — атлант и держит небо, какое нам дело до чистоты его набедренной повязки и количестве навешенных на нее орденов? — поинтересовался Саша.
— Атлант — не человек, ты путаешь, — усмехнулся царь.
— Зато некоторые люди — атланты.
— Саш, знаешь, что твой Пирогов творит в Киевском округе? — спросил папа́.
— Не знаю. Но не понимаю, зачем ставить хирурга руководить образованием.
— Он сам этого хотел. В прошлом году в Одессе вышла его статья «Вопросы жизни». О педагогике.
— Не читал, — признался Саша. — Название претенциозное.
— Почитай!
— Конечно, — кивнул Саша. — И что такого ужасного профессор Пирогов совершил в должности попечителя Киевского учебного округа?
— Например, никак не мешал распространению «Колокола» и даже предупреждал об обысках.
— Но мы же тоже «Колокол» читаем, — заметил Саша.
— Надеюсь, ты больше в него не пишешь? — спросил папа́.
— К сожалению, нет. Хотя это политическая ошибка.
— Рано тебе об этом судить!
— Я бы тоже предупредил об обысках, — признался Саша. — Потому что от обысков у читателей «Колокола» вреда для стабильности в обществе гораздо больше, чем от самого «Колокола».
— Ты ошибаешься. Вредные издания еще как все расшатывают.
— Стабильную конструкцию не расшатаешь, а если гниль прикрыть покрывалом и запретить поминать о ней, стены крепче не станут.
— У него и кроме «Колокола» были «подвиги», — заметил царь. — Ему донесли на одного учителя из Полтавы, поборника просвещения народа, что он связан с Герценом и распространяет издания так называемой «Вольной русской типографии». По крайней мере, были такие подозрения. И я уже знал об этом! И как ты думаешь, что сделал профессор Пирогов?
— Предупредил об аресте?
— Там об аресте еще речь не шла.
— Тогда давай подумаю… Собрал подписи в защиту?
— Нет. Ну, не настолько!
— Поручился за него?
— Близко. Но у тебя фантазии не хватает. Он лично поехал в Полтаву и сообщил в Петербург, что этот учитель «одна из лучших голов между педагогами округа» и представил его к ордену.
— Супер! — восхитился Саша. — Возьму на заметку. Николай Иванович даже лучше, чем я думал.
Папа́ возвел очи к потолку и воздохнул.
— Я вот, что думаю, — проговорил Саша. — А не представить ли нам Николая Ивановича к ордену Андрея Первозванного? А то, если у него не будет голубой ленты и алмазной звезды, потомки нам этого не простят.
— «Взял на заметку»! — буркнул папа́. — Ну, хорошо иди. И пусть твой позор, когда ты потеряешь там сознание, будет тебе наказанием за дерзость!
— Генерал Багратион говорил, что лучше провести шесть часов на поле боя, чем шесть минут на перевязочном пункте, — изрек Гогель, когда они выезжали из Царского села. — Александр Александрович! Палатка полевого хирурга — самое страшное место на фронте.
— Жаль, что Никсу не взяли, — заметил Саша. — Чтобы десять раз подумал прежде, чем начинать войну.
Честно говоря, Никса не горел желанием.
Воздух был напоем запахами весны: оттаявшей земли, нежно-золотых верб у дороги, набухших почек и первой травы.
В городе он стал менее ощутим, зато смешался с запахом навоза и талой воды с Невы.
Ярко светило утреннее солнце, и вода зеркально отражала дворцы, особняки, лазурное небо и редкие облака.
Ландо свернуло на набережную Большой Невки и остановилось у Второго военно-сухопутного госпиталя.
Это было длинное в основном трехэтажное здание с тремя четырехэтажными ризалитами, украшенными плоскими колоннами.
Пирогов встретил их у подъезда. Понятно, в сюртуке.
Рядом с них находились двое в генеральских мундирах и дама средних лет, похожая на монахиню: в белом платке, с бантом под подбородком, в длинном черном платье с пелериной и с большим крестом на груди.
А за спиной профессора толпилась Сашина Петергофская противотуберкулезная команда в полном составе.
Саша спрыгнул из ландо и обнял Пирогова.
— Папа́ рассказывал мне о вас много хорошего. Я даже не все знал.
Остальным присутствующим пожал руки.
Генералы оказались доктором медицины Иваном Семеновичем Щегловым, возглавлявшим госпиталь, и профессором Петром Александровичем Дубовицким, президентом медико-хирургической академии, а дама — главой Кристовоздвиженской общины сестер милосердия Екатериной Михайловной Бакуниной.
Операционная была похожа на университетскую аудиторию: ряды парт полукругом, поднимающиеся почти до потолка, большое окно, даже профессорская кафедра. Только вместо доски — операционный стол, точнее обычный деревянный, покрытый серой шерстяной тканью. На столе укрытой простыней юноша, почти мальчик, невысокий и худой. Он приглушенно стонал, на лбу выступили крупные капли пота.
Над больным — та самая бестеневая лампа, круглая, с несколькими стеклянными окошками, висящая прямо над столом на тяжелых цепях, как люстры в храме. Рядом со столом табуретки с кувшином, тазиком, платочками и хирургическими инструментами.
Все места заняты, только свободна самая нижняя парта. Так что его Петергофская лаборатория вынуждена пристроиться стоя, у стеночки.
Ни одного человека в маске, и все в сапогах прямо с улицы. В воздухе слабый запах табака. И тот специфический запах больницы, который дожил до двадцать первого века, даже в приличных местах: гноя, пота и лекарств.
— Вы чем-то обескуражены, Ваше Высочество? — тихо спросил Пирогов.
— Да, — почти шепотом ответил Саша. — Но давайте потом, Николай Иванович. Не хочу вам мешать.
И поклялся себе молчать, что бы ни произошло.
Его посадили на первую скамью, между Гогелем и госпожой Бакуниной.
— У вас, наверное, с собой стратегический запас нашатыря для меня, Екатерина Михайловна? —
