Поломанный мир - Анна Ланг
Дитрих снял столик в небольшом ресторанчике, на самой вершине мира. Мы пили обжигающий глинтвейн и любовались горами, распятием, ждущим паломников на соседнем холме, любовались парашютистами, чьи разноцветные парашюты напоминали радугу.
Мы верили, что все обязательно наладится, привьют всех пожилых людей, и можно будет жить, как прежде.
Беата всегда говорила, ты слушаешься, надеясь, что все закончится, но именно потому что ты слушаешься, не заканчивается ничего.
Мы не знали, что как прежде уже не будет, и что эта осень станет точкой невозврата.
Когда все началось? Какой камешек вызвал лавину?
Прививочная кампания шла не такими темпами, как бы того хотелось нашему правительству.
Люди, всецело верящие в медицину, шли прививаться, многие падали как подкошенные прямо в хабах, многие обзаводились неприятными и болезненными побочками, которые значительно сокращали срок жизни и превращали здоровых молодых людей — тех же спортсменов — в инвалидов.
Подросткам обещали мороженое за прививку (плохие дядьки с конфетками вышли на новый уровень), пожилым бесплатные анализы, молодежи ночь в клубе или абонемент в спортзал. По нашему краю циркулировал автобус, который обещал привить без записи.
На пресс-конференции премьер, похожий на коршуна, во всеуслышание заявил: Непривитые умрут.
Его слова стали лавиной, которая сбила нас с ног. Его слова разделили людей на два лагеря, заставив простых смертных воевать между собой.
Буквально через несколько дней сеть заполонили высказывания политиков: непривитым нужны отдельные вагоны, за отказниками обещали прислать полицию, непривитых именитые вирусологи откровенно сравнивали с крысами.
Люди рассорились. В семьях начались раздоры, друзья стали избегать тех, кто не сделал прививку.
Но все это были еще цветочки. Население сопротивлялось, и правительство в августе ввело так называемые зеленые сертификаты, подтверждающие, привился человек или нет. По пропускам разрешалось ходить в музеи, кино, выставки, ярмарки, находиться в помещениях в ресторанах, в спортзалах.
Отели зеленые пропуска миновали. Постояльцы спрашивали нас с Беатой, как им быть, если приехали в горы отдыхать, а тут пропуска эти вводят? Куда пойти, и что делать? Вчера вон беременную женщину оставили на улице, в жару, не разрешили зайти в бар, попить воды.
Беата на такие вопросы улыбалась, и мягко подсказывала адреса тех заведений, где пропуска не спрашивают, предлагала собрать пакеты с едой из отеля (я заворачивала бутерброды многим нашим гостям), говорила, что вместо музеев можно сходить в парк динозавров или на ферму.
Все эти меры, призванные обеспечивать всеобщую вакцинацию, привели к дальнейшему расслоению общества. Помните, у римлян был такой девиз — разделяй и властвуй?
Продолжение следует
7.
Мой сегодняшний гость страдал одышкой. Дорогая рубашка не отличалась свежестью, одутловатое лицо мужчины неприятно краснело.
— Чего встала? раздевай!
Мужчина развалился на кровати, будто какой-нибудь персидский шах. Я натянула привычную улыбку. Нам нельзя показывать, что мы предпочитаем кого-то больше, а кого-то меньше. Я знаю, что моя соседка, бывшая учительница, которая противилась этой работе, попала в шахту.
Иногда мне тоже хотелось в шахту, чтобы ее узкое квадратное горло, ведущее под землю, поглотило меня, и я заснула бы рядом с Дитрихом. А потом я вспоминаю, что у меня Беата.
Каждое утро Беата говорит: — Как хорошо, что ты у меня есть, Эльза. Без тебя мне не нужен величайший дар жизни.
Я вспоминала свою незадачливую товарку и раздевала лениво развалившегося гостя. Мужчина отпускал неприятные комментарии, а потом велел мне встать на четвереньки.
Не успела я исполнить пожелание гостя, как он забился в конвульсиях, и его начало рвать кровью.
Появившийся охранник, Ульрих, велел мне убираться, а потом буркнул:
— Невезучая ты, Эльза. Благодари судьбу, что тут камеры, иначе бы тебя обвинили в его смерти. Надо же, еле дышит, а туда же, по бабам!
-
Я все думаю, почему мы не сопротивлялись? Мы думали, это всего лишь еще один шаг. Еще одна мера. А потом все обязательно будет хорошо.
Сначала нам обозначили проблему. Потом нас разделили. Потом нас выгнали из школ, университетов и больниц. Потом нас начали лишать всего необходимого.
Мы не верили самым невероятным сценариям, считали, что это теории заговора, сумасшедшие откровения людей, тронувшихся умом из-за длительного локдауна и безденежья, а на самом деле самым немыслимым, самым безумным сценарием и была правда.
Зимой 21–22 годов у нас отменили лыжный сезон. Слишком опасно, — трубили звездные вирусологи из каждого утюга. — В стране 20 миллионов непривитых, включая детей, мы не можем подвергать население опасности.
Это значило, что Вальдхайм будет стоять.
Помощи от Дитриха тоже ждать не приходилось. Он поступил на инженерный факультет, его родители приняли его решение, и поддержали — Дитрих собирался сдавать тесты на наличие вируса каждые 48 часов, и такой вот ценой он сохранит свою свободу. Дитрих мечтал строить умные дома по энергосберегающим технологиям, мы созванивались с ним каждый вечер, он взахлеб делился студенческими новостями.
А я с нетерпением ждала выходных, мы гуляли с Дитрихом по заснеженным улочкам, пили горячий какао из термоса, и говорили, говорили, говорили, и надеялись на лучшее.
Когда стало ясно окончательно, что зимой не придется ждать постояльцев, мы с Беатой накрыли чехлами мебель, засучили рукава и принялись готовить. Беата пекла умопомрачительные штрудели, аппетитный шоколадный Захер, ароматный гречневый пирог с вареньем из красной смородины.
Мне же лучше удавались шлютцкрапфен — вареники с начинкой из шпината и рикотты, маленькие шпатцли — вытянутые картофельные клецки со шпинатом. А потом я развозила заказы на стареньком пикапе.
Так мы и жили — зимой готовили на вынос, весной и до поздней осени собирали дары леса.
Беата больше не смотрела телевизор, она отменила подписку и на любимый женский журнал. Вместо схем по вязанию, сплетен о киноактерах и простых рецептов, там стали печатать интервью церковников и телемедиков, говорящих о том, что прививка это акт любви к ближнему. Страницы журнала пестрели призывами прививать генной прививкой беременных женщин.
Я до сих пор помню, как первый экземпляр испортившегося журнала полетел
