Татьяна Апраксина - Изыде конь рыжь...
Стол под руками опять куда-то исчез, а запах гари - нет. Причуды организма.
- Нет, Владимир Антонович, я ничуть не удивлен. Профессор Павловский во многих областях был слеп - и вообще, предпочитал всеми фибрами души верить в хорошее. А я слишком поздно с вами познакомился, чтобы вмешиваться, но вот глаза мне ничто не застило. Я восхищаюсь вами как коллегой, математиком, и был горд работать с вами. Я уважаю вас как администратора и был лоялен к вам. Но во всех остальных отношениях...
- Не нужно подыскивать цензурные выражения, Александр Демидович, я вас понял.
- Да, так вот, меня совершенно не удивляют ни ваши нынешние намерения, ни то, что вы бросаете лабораторию на произвол судьбы.
- Даже так...
А ты что думал, мальчик, что вокруг никого нет, кроме кротов и землероек?
Телефонный звонок ударил в уши исключительно вовремя.
- Рыжий слушает. Евгений Илларионович? Добрый день, да, потушили, нет, не менее трех недель, да, если вы хотите, чтобы мы работали. Что? Что с Екатериной Алексеевной? Какой следователь? Какие уголовники? Какая Берлянская? Вы и ваши люди изволили с ума сбежать, никого не предупредив? Нет, уж извините, это вы все границы... Нет, не нужно Екатерину Алексеевну ни в какую больницу, я сейчас вызову доктора и сам туда доберусь. Хватит с меня вашего доброхотства. Лучше генератор нам выделите. Подождите... если она в окно, так окно разбито, получается? Вот скажите своим подчиненным, чтобы тотчас же заделали. Чем хотят. Собой. Счастливо оставаться.
Грохнул трубку на аппарат, сел...
- Вот так и живем. Шаталину Екатерину Алексеевну помните?
- Помню. Что стряслось? - уже понятно, что, но спросить нужно, вежливость требует.
- Наша неустанно доблестная жандармерия заподозрила ее сиделку в чем-то противуправительственном. Подкараулили на улице, зашли с нею в дом и давай допрашивать. А в квартиру в ее отсутствие домушник залез. Вот он решил, что все по его душу, запаниковал и кинулся. Те по нему стрелять, а сиделка тем временем в окно и на мостовую. Так уж, они, видно, с ней разговаривали. И все это, конечно же, при старушке. Вы говорите - бросить. Тут ни от кого на шаг отойти нельзя.
Безнадежен.
- Владимир Антонович, это все, конечно, очень романтично, но ваши соображения по снаркам я хотел бы видеть до переезда.
Смотрит, понимает, кивает. Встает и начинает одеваться, несколько механически. Посочувствовал бы, все же утро выдалось непростое, да как-то не хочется.
- Александр Демидович, вы что-то еще хотели спросить?
- Это, конечно, личный вопрос, но вы мне не объясните, что ваши товарищи с московским временным правительством тогда не поделили?
- Власть.
- Только власть? - Похоже на правду.
Те, свергнутые и убитые, при всей бредовости их политики еще как-то оглядывались на реальное положение вещей - и страна держалась, пережила и Ту Зиму, и все прочее. Конечно, так не могло продолжаться долго, люди просто слишком устали. Но все-таки пока еще стояли, не падали. Майские освободители обещали отрясти с ног прах гибельных амбиций, и, отрясая, разодрали страну на клочья, как изветшавшую тряпку. Теперь их ненавидели вровень с покойным императором Михаилом Третьим. Но, правда, вровень, а не больше.
- Только. К тому времени ни о чем ином речь не шла. Когда в небе погаснет рыжая старинная медь, можно зайти к Помпею и объяснить: обязательно - это плыть и не умереть, потому что через неделю опять плыть.
***Телефоны в большей части домов и квартир перестали работать еще в начале ноября. В учреждениях еще иногда работали. Город проглотил и это, покорно перешел на сообщение посредством записок и личных визитов - известные действующие номера превратились в импровизированные узлы связи. Хозяева аппаратов брали деньгами и едой за доставку сообщений. Полторы сотни лет словно корова языком слизнула, а потеря эта никого не встревожила. Реформатского отвлек от записей стук в дверь. Соседский мальчишка: господина доктора просят пожаловать в дом купца Константинова.
"Вне графика... что там у него могло случиться, у купца нашего? В дом - значит, дело срочное, но безопасное. Встреча в городе. В эту-то проклятую холодину..." - ворчал про себя Андрей Ефремович, прячась во второй свитер, платок и шубу.
До бывшего трактира у Поцелуева моста он дошел быстро, к ходьбе был привычен, но за эти полчаса успел промерзнуть. По городу хлестала снежная метель, и -23 градуса превращались в адский холод. Трактир был закрыт - значит, теперь там даже кипяток не греют. Старый знакомый, верный соратник подпирал дверь спиной.
- Почему здесь?
- Тут идти недалеко. Я тебя на место звать не хотел, опасался, что ты его слишком легко и быстро найдешь, привычку выкажешь. А за квартирой смотрят. Мария Никитична наша... из окна выбросилась, когда к ней поговорить пришли.
Что насмерть, пояснять не стал. С такой высоты не насмерть только чудом можно, а все чудеса в шестом году закончились.
- Просто восхитительно... - пробурчал в воротник Реформатский. До Почтамтского моста отсюда еще идти, да полквартала дворами. - А я там теперь зачем?
Ромашка ему никогда не нравилась, а уж группа ее - тем более. Истерики, романтики, приверженцы политики устрашения. Половина акций - провальная, а успешная половина бессмысленна. Хлопнули опытного сыскаря, получили на его место чиновника, да о том и не думали даже, а почему хлопнули? До губернатора и командира жандармского дивизиона не дотянулись.
- Мария Никитична по легенде, да и по факту, за пенсионеркой смотрела за нашей. Альцхаймер. И вся стрельба и прочее - у нее на глазах. Мне нужна оценка ее состояния.
По дороге спутник поддал ногой ком снега, спаянного ледяной коркой, мрачно буркнул:
- Белый... - и, не дожидаясь вопросов, пояснил: - Ты подумай, какой он был пять лет назад? Серый. Кстати, помнишь плакаты двадцатых-тридцатых, все эти "Крепи индустриальную мощь России!", эти коптящие трубы, черные сугробы? Не поверишь - это же был символ прогресса. А теперь опять...
В маленькой спальне сохранилось тепло. Окно в проходной комнате заткнули подушкой, снятой с кресла.
Судя по всему, в уходе за хроническими больными покойная Ромашка разбиралась много лучше, чем в политике. Пенсионерка мирно дремала в своем кресле, надежно укрытая и укутанная. Причина такого спокойствия проявилась быстро - полупустой флакон транквилизатора лежал здесь же. Вполне ухоженная старушка, на зависть просто. Не без труда проснулась, невнятно заблажила при виде чужих: испугалась. Потом заулыбалась.
- Как часто бывают периоды просветления? - спросил Реформатский, снимая фонендоскоп.
- Раз-два в месяц, на пару дней. С начала зимы еще реже.
Совершенно безнадежная больная. Руины разумного существа. Бороться с болезнью Альцхаймера так и не научились, хотя были в Швейцарии интересные исследования, но теперь, если до них дойдут руки, так через поколение, а то и два.
- Тут только уход. Легкие у нее пока чистые, а все остальное лучше, чем можно бы ожидать, но сам понимаешь...
- Транспортировка?
- Разовая, может быть, - прикинул Реформатский. - Если переезжать. И то по этой погоде нужна осторожность.
- Грузовик, - пожал плечами опекун. - Утепленный. Хорошо утепленный. Мы же лабораторию вывозим. Может быть, на время, может быть, совсем.
- Тогда нет. Это просто убийство. Ну, сам посуди, в этом состоянии - не уследишь, так застудится, и тут уже никакой препарат не вытащит, если его еще добудешь. А за два-три часа в дороге не уследить никак.
- Понятно, - спутник кивнул. - Андрей, сделай одолжение, поищи в буфете документы Марии Никитичны. Там где-то должны быть...
В буфете - пыль, сладко припахивающая деревом, пудрой, сандалом резных безделушек, довоенная пыль. Шкатулки, коробочки, папки с благодарственными грамотами, перевязанные ленточками письма, плотно исписанные тетради.
За спиной - тихий стеклянный треск ампул, резиновое скольжение поршня по цилиндру шприца. Привычный такой, успокаивающий звук. Вопрос "зачем?!" догоняет не сразу.
- Ты ей что вколол?
За спиной пустота, шприц лежит на столе на блюдечке, дверь качается, в кухоньке льется вода, гремит чайник.
- Морфий, - отзывается, - поверх успокаивающего должно хватить. Подождем и пойдем. Тут сахар есть, тебе сколько в чай?
Его, гадину этакую, нельзя было убивать - слишком многое пошло бы прахом, и Андрей Ефремович об этом помнил, но уж больно подперло. Свернуть голову, как куренку, или об выложенную кафелем стену разбить. Реформатский наполовину удержал себя в руках. Взял сукина сына за горло, прижал к стене.
- Ты что же, сволочь, делаешь?!
Ответа, конечно, не получил, слишком крепко прижал. Но отпускать не хотелось, и, рассудив, Реформатский нашел это желание правильным и здоровым. Так что разжимать руки он не стал, подержал, подождал, пока признаки цианоза проявятся. Потом все же отпустил. Урод съехал по стене, сел на пол и начал дышать и кашлять.
