Юлия Иванова - Дремучие двери. Том II
За исключением разве что стихов Багрицкого «Смерть пионерки», которые ей уже тогда показались глупыми и кощунственными и она не стала их учить. Да её никто и не заставлял.
Иоанну потрясло, что она так хорошо это помнит, все свои детские грехи, подростковые, юношеские — абсолютно все! До мельчайших подробностей. В отличие от других событий, уже порядком стёртых в памяти. Всё, что делала плохого верующая пионерка Яна, осуждалось одновременно в обеих инстанциях.
Во всяком случае, было два определяющих всё фундамента: молитва «Отче наш», которую она выучила в ту страшную грозу в эвакуации, и клятва на Красной площади: «Обещаю жить и учиться так, чтобы стать достойным гражданином моей социалистической Родины»…
Она писала, писала в мансарде лужинской дачи. Всё мельче, боясь, что не хватит тетрадки, а память выискивала всё новые чёрные крупицы прошлого, будто мышиный помёт в горсти зёрен, отбирала, просеивала всю жизнь. Бегал по школьной тетрадке, не успевая за «грехами», подаренный Денисом «Паркер». Как, оказывается, умела безошибочно отделять память зёрна от плевел! Всё, что отлучало от Бога, от Жизни. Всё меньше оставалось зёрен — сплошная чёрная груда ядовитого мусора, а она всё вспоминала… Если действительно даровано нам Небом такое чудо — всё это зло, посеянное тобой в мире, сжечь, вычеркнуть, если не из бытия /хотя Богу возможно всё/, то хотя бы из собственной судьбы, — как можно продолжать таскать с собой все эти улики прошлых преступлений?
«Не казаться, а быть»… Да, что-то сломалось именно после знакомства с Денисом, истории с Лёнечкой, переезда в Москву, что-то рухнуло. Окружающие стали для неё вроде собственности. Играет, пока не надоест. Или деловые знакомства. Только брать, брать… Тщетно силилась Иоанна отыскать хоть какие-то свои добрые дела — их просто не было! На память приходило лишь нечто смехотворное вроде мелочи нищему или кому-нибудь десятки в долг до получки.
Да, она помнила всё. Но верила ли прежней детской верой в Того, Кто в её последний страшный час, как тогда в грозу, протянет всесильную Руку помощи, вырвет из могильной тьмы и спасёт? Обычно под верой понимают «уверенность», а это скорее — духовно-нравственный выбор, упование, страстное желание бытия Божия. Из-за страха собственного небытия. Или выбор разума, вычислившего божественное устройство мира, или выбор души — духовно-нравственный. И, наконец, выбор сердца — жажда любви Творца, томление по Нему. Иногда эти моменты совпадают. Вера — это не уверенность в бытии Божьем, иначе мы бы двигали горы! Это — желание, жажда поверить, подвижка навстречу. Будь, Господи! Будь таким, как написано в Евангелии. Владыка Мира, спаянного Светом и Любовью. И во веки веков. Выбор Христа — это выбор Его учения. Его концепции мира. Больший служит, а не большему служат, т. е. я пришёл в мир послужить замыслу, а не чтоб мне служили — именно в этом смысл земной жизни христианина. «Милости хочу, а не жертвы». Советские подвижники шли Его путём, не ведая того. В то время как «ведающие» ждали награды. «Товарищи» отдавали жизнь «за други своя», за счастье грядущих поколений просто по велению сердца, совершенно бескорыстно.
Иоанна прошла стадию детского страха, духовно-нравственного выбора и выбора разумного, рационального. Сейчас она пришла в Церковь, к церковным таинствам. Вопрос не стоял для верующей советской гражданки Иоанны Синегиной, верит ли она в Бога, речь шла о доверии к Церкви, именно доверии. Вот где требовался большой подвиг, подвижка с её стороны — прежде всего понять, разобраться в смысле церковных богослужений, таинств, праздников, постов. Она поняла, что до сих пор Бог и Церковь не были связаны в её сознании несмотря на все усилия лужинцев.
Отцу Тихону она почему-то поверила целиком и сразу. «Я зло и тьма, — признавалась тетрадке Иоанна, — Но мне почему-то не страшно. Я больна и безумна, я это понимаю умом. Я умираю и не чувствую боли, я никого не люблю, даже себя…» О Гане она ничего не написала. О Гане, принадлежащем Ему.
Она наконец осознала, что пришла «во врачебницу», с этой детской тетрадкой с чёрными от грехов страницами, во врачебницу, куда заказано было ходить пионерам, комсомольцам и вообще «культурным» людям, для которых Бог если и был, то чем-то философски-возвышенным, недоступным, а отнюдь не «врагом больных и прокаженных, среди которых душно, непонятно и утомительно». Она убеждалась, что надо всё сделать именно так, как принято — надеть тёмное платье, платок и стоптанные туфли, чтобы выстоять длинную службу, и что именно так все должно быть — почти бессонная ночь над тетрадкой, по-осеннему моросящий дождик, путь к храму по мокрому шоссе — почти бегом, чтоб не опоздать, потому что опоздать было невозможно. Ещё пустой полутемный храм, лишь кое-где зажженные свечи, и женщины, не обратившие на неё никакого внимания, и подмокшая тетрадь — вода накапала с зонта, и неуместно яркий зонтик, который она не знает, куда сунуть, и стук сердца — кажется, на весь храм, и смиряющий запах ладана… Да, именно так всё должно быть, как ни протестует разум, зовущий к «сияющим вершинам», к ганиному «Свету Фаворскому»… Она поняла внезапно смысл этих поверженных в прах человеческих фигурок у ног Христа. Страх Света. Какие уж тут «Сияющие вершины!» Ужаснувшаяся собственной тьмы падшая душа, прячущаяся от Света. Именно так должно быть.
И смиренное ожидание исповеди в дальнем углу храма, и страх, что отец Тихон про неё забыл, и опять страх, когда он пришёл, и снова исчез в алтаре, потом появился, но на неё не смотрит, будто всё забыл. И про их договорённость, и про тайно-ободряющее пожатие… Он читает долгие молитвы, подзывает мальчика, потом одну бабку, другую. Будто её, Иоанны, и нет совсем.
Храм тем временем наполняется людьми, пора начинать службу. У Иоанны подкашиваются ноги. Может, он не узнал её? Этот дурацкий плащ, платок… И непреодолимое желание сбежать.
— Подойди, Иоанна.
Стукнуло сердце. Взять себя в руки не получается. Да что это с ней?
«Не иди, умрёшь! — будто шепчет кто-то, — Извинись, что плохо себя чувствуешь, и беги. Всё плывёт, ты падаешь…» Всё действительно плывёт, но отец Тихон уже взял тетрадку, надел очки.
— Что, худо? Сейчас пройдёт, это духовное. Это враг, он сейчас не знает, куда деваться. Держи свечу, Иоанна. Ближе.
Он читает её жизнь, шевеля по-детски губами. Они только вдвоём в исповедальном углу, полная народу церковь ждёт, монотонный голос псаломщика читает «часы». Потом начинается служба, отец Тихон в нужных местах отзывается дьякону, продолжая читать. Ей кажется, все смотрят на неё. Господи, тут же целый печатный лист! Он до вечера будет читать…
Отец Тихон по одному вырывает листки, бросает в блюдо на столике и поджигает свечкой. Корчась, сгорают листки, чёрные страницы иоанновой жизни. Листки полыхают всё ярче, на всю церковь. Настоящий костёр — или ей это только кажется? Так надо. Что останется от тебя, Иоанна? Господи, неужели всё прочёл? Так быстро? Это невозможно…
Но сама знает, что возможно, здесь совсем иной отсчёт времени. Отец Тихон снимает очки. На блюде корчится, догорая, последний листок. Отец Тихон отдаёт ей обложку с промокашкой, которую Иоанна машинально суёт в карман плаща.
— Прежде матерей-убийц в храм не пускали, у дверей молились, — качает головой отец Тихон. И Иоанна уже готова но всему — пусть выгонит, опозорит на весь храм, лишь бы скорее всё кончилось…
Но происходит нечто совсем неожиданное.
— Разве можно так себя ненавидеть? Надо с грехом воевать, а ты — с собой… Бедная ты, бедная…
Это ошеломляет её, привыкшую считать себя самовлюблённой эгоисткой. Как он прав! Ведь она уже давно ненавидит себя… С какой злобой она тащила себя, упирающуюся, в яму на съедение тем, кого не получалось любить. И они охотно жрали, насиловали её, как плату, искупление за эту нелюбовь. Но разве они виноваты, имеющие право на подлинник, а не эрзац? Она сама ненавидела этот эрзац — Иоанну одновременно изощрённо-чувственную и ледяную. Рассудочную, самовосстанавливающуюся всякий раз подобно фантому, для нового пожирания.
Не они виноваты, не виновата и та ганина «Иоанна», вечно юный прекрасный лик, одновременно грустный и ликующий, обречённый на разлуку с реальным миром, летящим прочь по ту сторону бытия. Рвущийся в него и отвергающий. Лишь она, Иоанна Падшая, достойна казни… Сейчас отец Тихон осудит её, прогонит, назначит долгую епитимью. Он не должен жалеть её. Не должен так смотреть…
Опираясь на её руку, отец Тихон медленно, с трудом опускается на негнущиеся колени. Вся церковь ждёт. Псаломщик начинает читать «по новой», пока батюшка с истовой жалостью молится о «заблудшей рабе Божьей Иоанне». Невесть откуда взявшиеся слезы заливают ей лицо. «Бедная ты, бедная!.». Годами убивающая себя и не ведающая, что творящая… Или ведающая? Она опускается рядом.
