Дмитрий Корниенко - Время Рыцаря
– Сэр Ричард, – Альберт старался говорить как можно убедительнее, – я предлагаю вам отправиться в дорогу не медля. По пути мы зайдем в аббатство и попытаемся уговорить гарнизон отправиться с нами. Но в любом случае, завтра я со своими людьми буду уже далеко, с гарнизоном Ва или без него.
– Ишь, как вас Пречистая Дева напугала… – подозрительно нахмурился Гроус. – А еще утром раздумывали… Да и не слишком ли мало у вас людей, чтобы делать подобные предложения сэру Мэтью, коменданту гарнизона? Впрочем, дойдем до Ва, а там видно будет.
– Я уже отдал приказ своим солдатам. Вечером мы уже будем в аббатстве, – сказал Альберт и, звякая доспехами, вышел из зала. В коридоре он столкнулся с Уильямом, и вместе они пошли в конюшню.
Своего серого коня Альберт узнал сразу и не только потому, что оруженосец взял его, уже оседланного, под уздцы. Просто могла ли быть у рыцаря, капитана, не самая красивая лошадь? Уильям, крякнув, подсадил Альберта и, несмотря на все опасения, историк достаточно уверенно выехал во двор, удивляясь новым и в то же время таким знакомым ощущениям. Ведь главное при езде на лошади – это раскованность и свобода движения – учил когда-то инструктор, приговаривая, что если боишься упасть, судорожно хватаешься за седло, наклоняешься вперед и цепляешься за лошадь как клещ, то лучше сразу учиться падать. Альберт же сейчас чувствовал себя на коне так, словно стаж верховой езды у него не меньше, чем водительский.
Процесс облегчения повозок тем временем принял скандальные формы. Альберт нарочито сделал вид, что это его не касается, предоставив сержанту самостоятельно разбираться с солдатами, а сам продолжал гарцевать по двору, краем глаза различив в окне признательно поблескивающие глаза Ришо. Очевидно, тот принял решение по разгрузке как дань сговору.
Уильям, как и подобает вышколенному оруженосцу, был уже готов, облачен в кольчугу, подал Альберту шлем с красным плюмажем и помог приторочить маленький треугольный щит слева к седлу. Наконец-то представилась возможность рассмотреть при дневном свете 'свой' герб. Принято считать, что первые гербы формировались как память о заслугах в покорении Святой Земли. Так, арка на гербе порой означала отвоеванный мост, шлем – захваченное вооружение грозного врага, меч – большую битву, а полумесяц – низложение страшного мусульманина. Таких символов было множество. Пики, повязки, ограды, например, свидетельствовали о взятых и разрушенных преградах, а такие символы, как лев и орел, говорили о неукротимой храбрости и высшей доблести. На щите же Уолша было три башни, что означало, по-видимому, три взятых замка, а звезда в правом верхнем углу, возможно, символизировала ночной бой какого-то предка.
Полуторный меч, так называемый 'бастард', которым особенно удобно рубиться в конном строю, наконец-то не доставлял неудобств. Ведь при ходьбе, слишком длинный, он чиркал по полу. Альберт выдвинул меч из ножен. На блестящем клинке был выгравирован девиз: 'Я там, где война'.
Надевая протянутые Уильямом железные перчатки, Альберт обратил внимание, что из левого кулака идут два толстых длинных шипа сантиметров по двадцать – приспособление, известное ему как 'шпаголом'. Пойманный между шипами меч противника ломается поворотом руки.
Закончив изучать экипировку, Альберт осмотрел солдат, угрюмых от того, что уходят из сытного места, да еще и оставляют часть добычи. Лучники навьючивали свои маленькие лошадки Хэкни, латники, у которых таких лошадок было по две, кричали на своих слуг, ронявших впопыхах вещи, Гроус же был уже на лошади, а его оруженосец – паренек в короткой кольчуге – гарцевал рядом. Наконец, покончив со сборами, сержант забрался на дородную кобылу, и Альберт скомандовал открыть ворота.
Взвизгнула решетка, и цепи заскрежетали в пазах, сдерживая опускаемый мост. Стукнули где-то тяжелые противовесы. Больше шестидесяти человек, включая слуг и священника, проехали под решеткой. Разворошенные телеги с кучей перин, узлов и сундуков остались во дворе, Альберт же, к удивлению солдат, не стал отдавать приказа сжечь все это добро, чем вызвал дополнительный недовольный ропот.
Отряд покидал замок. По тем временам это была уже сила и гарнизоны редко превышали такое количество. А издали, вместе со сменными лошадьми, отряд так вообще смотрелся внушительно. И вот копыта Альбертова коня гулко застучали по доскам зыбко дрожащего моста, перекинутого через ров, а седок испытал восторг, смешанный со страхом. Золоченый рог на конском железном налобнике недвусмысленно указывал дорогу в неизведанное. Веер начищенных металлических пластин на шее лошади создавал ощущение непреклонной силы, влекущей вперед. Такое чувство бывает, когда подходит очередь на головокружительный аттракцион, обещающий незабываемые впечатления по части ужаса. А сильные эмоции – это как раз то, к чему все стремятся, порой, не отдавая себе в этом отчета.
Склон холма, по которому двигался отряд, сначала щетинился редким кустарником, а затем постепенно перешел в редкий смешанный лесок, пролегавшая же через него дорога стала больше похожа на козью тропу. Но трава по зимнему времени уже легла, и продвигались вполне сносно. Во главе своего малого войска под глухой стук копыт и бряцание железа Альберт размышлял о превратностях судьбы, а из-за спины доносился гул солдатской болтовни. Но он не оглядывался. Да и не просто было оглядываться в шлеме.
В этом голом декабрьском лесу, бесснежном и по-осеннему унылом, историк сразу оказался во власти тревоги. Все-таки замок, при всей его уязвимости, самими стенами своими, казалось, защищал от внешнего мира. Характер тревоги был болезненным, мистическим и давил посильнее нагрудника. Альберт вспомнил, как однажды на даче он вышел ночью на открытую террасу. Немного постояв, собрался уже возвращаться в дом, как в глубине сада раздался шорох. Вглядевшись, он смутно различил силуэт собаки. Она стояла неподвижно, намерения ее были неясны, как и то, каким образом собака попала на участок. Если бы он увидел собаку в саду днем, то, скорее всего, испытал бы лишь любопытство или раздражение. Но антураж ночи и странная неподвижность собаки, ее горящие глаза, раскрасили воображение таким ужасом, что Альберт поспешно нащупал за спиной дверную ручку. Хотя был не робкого десятка. Так и сейчас, все известное, все изученное и заученное о средних веках, такое на первый взгляд романтичное и интересное, вдруг проникло в сознание своей реальностью и перестало быть чем-то романтичным и интересным.
Сразу за лесом потянулись поля, тусклые и пожухлые, а по правую руку вдали у рощи виднелась деревянная церковь, вокруг которой лепились немногочисленные хижины. И сразу же поплыл над равниной далекий тягучий звук набата, вслед за которым от домов под прикрытие деревьев устремились редкие стайки крестьян, очевидно, приняв отряд либо за английских фуражиров, рыскавших по округе в поисках провианта, либо за кого похуже.
Время, между тем, перевалило за полдень. Французская зима в этом году была хоть и не морозна, но дождлива, и без прямого солнца латы забирали тепло у тела. Разве что помогала до поры толстая стеганая поддевка. Альберт уже давно чувствовал себя неудобно, да еще накаляло нервы желание почесаться, которое, как известно, тем сильнее, чем меньше возможность это сделать.
Направление к аббатству историк примерно знал, так как успел изучить карту местности. Однако за перекрестком у большого дуба, где их путь пересекла мощеная дорога, Альберт, как бы невзначай, пропустил Гроуса вперед и наблюдал теперь его железный затылок, по которому растрепались пыльные шелковые ленты. Уильям же спокойно ехал рядом, сонно покачиваясь в седле, и его жидкие светлые усики топорщились. А в Альберте наконец-то проснулся историк и ему захотелось поговорить.
– Так сколько тебе лет, Уильям? – спросил историк.
Оруженосец недоуменно повернул голову.
– Вы же знаете: двадцать, – ответил он.
– Знаю, знаю, – рассмеялся Альберт. – Я хотел лишь напомнить, что у тебя еще есть целый год для подвига. И ты станешь рыцарем.
Уильям благодарно склонил голову.
– А для рыцаря, мой храбрый Уильям, не только важно совершать подвиги, но и уметь о них рассказывать. Ты умеешь красиво рассказывать?
– Я еще не совершил подвига и не знаю, сумею ли я красиво рассказать о нем, – ответил оруженосец, недоверчиво глядя на Альберта.
– Тогда тренируйся в искусстве рассказа сейчас, когда время утекает сквозь пальцы, раз уж мы бредем по этой дороге. Ты смог бы пересказать мне наш поход с того момента, как мы высадились на французской земле и до этого самого момента? – Альберт хитрил и радовался собственной выдумке.
– Кале – наш город, – ответил Уильям. – Разве можно говорить о нем как о французской земле, сэр Роджер?
Альберт вспомнил, что Кале – весьма специфичный город. Его жители сражались так упорно, что после захвата англичанами французы были изгнаны, а в опустевшие дома заселены только англичане, специально вывезенные с острова. Это напомнило историю Кенигсберга, ныне Калининграда, с той только разницей, что местным немцам перед погрузкой в эшелоны в 1946 году разрешено было взять с собой по шестнадцать килограммов личных вещей. Однако Кале не стали переименовывать, а спустя более чем двести лет английского владения, город вернулся Франции.
