Сергей Арсеньев - Царевич
— Нда. Цесаревич и дочь истопника. Представляю, что начнётся в Петрограде уже на следующий день. А уж что напишут газеты!.. Алёш, может, не надо? Ведь всё переврут. Что бы там у вас на самом деле ни было, напишут так, будто ты напился пьяный и изнасиловал бедняжку.
— А у нас, папа, пока ещё действует закон об оскорблении величества.
— У нас много чего вроде как действует, а на самом деле…
— Да ладно тебе, пап. Так можно мне немного почудить на празднике?
— Я же сказал, разрешаю. Но с этой дочкой истопника чтобы действительно не дальше поцелуев! Понятно?
— Понятно. Да я дальше и сам не полезу. Мне ведь двенадцать лет. Куда мне!
— Может, и целоваться не надо? Потерпи год-другой, а?
— Папа! Вот всё ты мимо ушей пропустил. Я же говорю, некуда дальше тянуть! Это моё последнее Рождество. Последнее! Не могу я год-другой ждать. Не дождусь!
— Алексей! Ты опять за своё? Прекрати эти разговоры!
— Да, папа, вижу, что сын Алёша не может достучаться до сердца отца своего. Не веришь ты мне. Не хочешь поверить.
— Так ты и не говоришь ничего толком. Смерти многие, Рождество последнее. Сам посуди, возможно ли поверить в такое?
— Вера — она тем от знания и отличается, что доказательств не требует. Нет у меня доказательств. Вера в истинности своего предвидения есть. А вот доказательств нет. Увы.
— Ладно, Алёша, давай более не станем разговор сей поднимать, хорошо?
— Хорошо, папа.
— Вот и договорились. А теперь…
— А теперь, Ваше Императорское Величество, аудиенции у Вас настоятельно испрашивает Его Императорское Высочество Наследник, Цесаревич и Великий Князь Алексей Николаевич. Соблаговолите принять?
— Вот как? Что ж, раз так, давай поговорим и с Наследником…
* * *
— Стена, Лёшка. Бесполезно.
— Я и сам заметил. Вижу по глазам, что не верит он мне. И даже не пытается поверить.
— Жаль. Я всё же на тебя больше рассчитывал.
— Петь, ну попытайся. Хуже всё равно уже не будет.
— Попытаюсь, конечно. Но в успех слабо верится. Честное слово, лучше бы тут Гитлер был вместо него. Гитлера убедить проще. Он всё-таки к разумным доводам прислушивался.
— У нас доказательств нет. Без доказательств и Гитлер бы не поверил.
— Гитлер умный, скотина. Его в нужную сторону направить — сам всё раскопает.
— Петь, перестань. И одна бумажка у нас ведь есть.
— Ты про тот листочек от Хабалова? Зашибись, какое доказательство. У отца, я уверен, подобных листочков сотни есть. Возможно, некоторые из них он даже читал. Помогло ему это?
— Пётр! Ну не сдавайся! Ты же умный! Попробуй. А я тебе изо всех сил помогать буду. Знаешь, что я нашёл недавно?
— Что?
— То место, где ты маму свою ждал из туалета, когда вы с ней на экскурсию в Зимний ходили. Помнишь?
— Экскурсию помню смутно. Картины, вазы, статуи. Туалет совсем не помню. И что там, в туалете?
— Да не в туалете. В холле. Тебе скучно было, ты слонялся туда-сюда. А на стенах все наши министры с 14 по 17 годы развешаны были. Ну, не сами министры, конечно. Просто небольшие сжатые их биографии и оценки деятельности. Какая-то тематическая выставка о войне тогда экспонировалась в Зимнем.
— Не помню, чтобы я читал такое.
— Ты и не читал. Но видел. Если ты хотя бы мазнул взглядом по стене — мне этого достаточно. Я разберу.
— По-моему, всё равно не поможет. Не сдвинуть нам его.
— Петя! Не сдавайся!..
* * *
Глава 12
(Пётр)
Нет, с датами — это, конечно, дурость несусветная. Во всём мире уже больше недели, как 1917 год, и лишь у нас, в России, всё ещё никак не закончится 1916-й. Самобытность — это хорошо, это здорово, но, блин, нужно и меру знать.
Я сложил газету, бросил её на столик и уставился в окошко на пробегающие мимо заснеженные ёлки. Красиво, вообще-то. Да, ёлки. Вспомнил Наську на Рождестве у нас в Царском Селе. Хм… "у нас". Всё больше и больше чувствую себя Алексеем с памятью Петра. Теперь уж и не поймёшь, кого тут больше — меня или его.
А: Не парься, шизофрения. Меня, его. Нету ни меня, ни его. Мы — одно целое. А Наська действительно здорово пела.
Это да. Пела она отлично. Она вообще выступать любит. Сценки всякие разыгрывать. А после того, как я ей новую песню пообещал сочинить, вцепилась в меня, как клещами и не отпускала до тех пор, пока не научил её. Да мне не жалко. Пусть девочка порадуется. Для неё это тоже ведь последнее нормальное Рождество. Но как она пела, как пела! Как сейчас помню: стоит возле рояля, Оля играет, а Наська выводит своим звонким голосом:
Зима раскрыла снежные объятья,И до весны всё дремлет тут,Только ёлки в треугольных платьях,Только ёлки в треугольных платьяхМне навстречу все бегут, бегут, бегут…И уносят меня, и уносят меняВ звенящую светлую дальТри белых коня, эх, три белых коня —Декабрь, и январь, и февраль!
Здорово у неё получилось. И песня подходящая, как раз для Рождества. Не то, что наша. Это Лёшка придумал. Повыпендриваться ему захотелось. Перед Ленкой, конечно. Это он всем остальным может клюкву по ушам развешивать, но не мне. Я-то знаю, что на самом деле он всё это затеял только для того, чтобы иметь повод чуть-чуть подержать Ленку в объятиях.
А: Да ладно тебе. Самому ведь понравилось.
Понравилось. Но всё равно песня совсем для Рождества не подходящая. Вовсе не в тему. Хотя, конечно, в своём отглаженном белоснежном костюме я действительно выглядел эффектно. Тут спору нет. Дошло до того, что я перед тем, как к ребятам выйти, минут десять перед зеркалом вертелся. Как девчонка, блин. Так собственное отражение мне приглянулось.
Отец своё обещание исполнил. Рождество у нас очень весёлое получилось. Ребят больше трёх десятков пришло. Сначала некоторые немного дичились, но постепенно оттаяли. Мы даже в фанты играли. Это очень забавно оказалось. Особенно смешно было наблюдать за тем, как Васька Пронин и Машка с завязанными глазами кормили друг друга сметаной с ложечки. Вымазались оба, как чушки. Зато смеху-то было! Сразу видно, что именно это Рождество было настоящим, а вовсе не то, в Зимнем, куда я с отцом вынужден был приехать.
Вот, блин, там и скукотища была! Рожи у всех кислые. Отец тоже губы поджал, а поздравлял с таким видом, будто повинность отбывает. Собственно, так, наверное, и было. Он даже подарков в этот раз вовсе никому не подарил. А на прошлое Рождество дарил. Совсем он разругался со всеми. Неудивительно, что его вот-вот свергать будут.
Так и не удалось мне убедить Николая в том, что он уже почти приехал. Надо не о проливах думать, а как голову на плечах сохранить. Только вот, сохранить голову, сняв корону, у него, по-моему, никак не получится. Не может он уйти на пенсию. Снимет корону — вскоре и голову с него снимут. Кому он без короны нужен-то?
А что будет дальше мне очень хорошо известно. Царя нет. Временное правительство. Дурацкие указы, развалившие армию. Рухнувший фронт. Брестский мир и…
Не печалься о сыне,Злую долю кляняПо бурлящей РоссииОн торопит коня.Громыхает гражданская войнаОт темна до темнаМного в поле тропинокТолькоправда одна
Нда. Очень красивая песня. Романтическая такая. Из замечательного советского кинофильма. Я когда маленький был, сильно этот фильм любил, много раз смотрел его. Не понимал я тогда, о чём этот фильм на самом деле. И что эта добрая песня в действительности невероятно жуткая, мне тоже стало понятно лишь тут, в конце 1916 года.
А Николай, всё-таки, слегка невменяем. Или даже не слегка. Страна сползает в хаос, а он кроме этой дурацкой войны не видит ничего. Правительство в очередной раз поменял зачем-то. Хотя, может и к лучшему, что поменял. Иначе Бориса Владимировича со мной бы и не отпустили. А он, пожалуй, самый вменяемый из тех, что у нас есть сейчас. Во всяком случае, Лёшка в моей памяти не нашёл никого более подходящего. К тому же, Лёшка и сам с ним знаком, лично. И очень высокого мнения об этом человеке.
Да, хорошо, что он согласился со мной поехать. Одного-то меня отец бы точно не отпустил. Мне же двенадцать лет, куда мне?! Я и так-то отца едва-едва уболтал. Мама вообще чуть не в истерике. Как это? Куда ребёнка одного?! Но как-то справился я. Честно говоря, мне показалось, что Николаю несколько надоело то, что им жена вертит. По-моему, меня в Москву он отпустил в основном для того, чтобы доказать всем, что он может делать что-то, с чем его жена не согласна. Опять же, и обычная отцовская гордость. Сын растёт, помощник. Но всё равно, в одиночное плавание отец бы меня ни за что не отправил, молод я ещё. А вот под опёкой Бориса Владимировича — совсем иное дело. Кажется, Николай чувствует себя немного виноватым перед Штюрмером. Действительно, человек работал, вроде, даже справлялся, и тут на тебе — трах-бабах и в отставку. Конечно, ему обидно.
