Андрей Посняков - Щит на вратах
Выругав слуг, купец прошелся по настилаемой палубе, проверил крепость. Вроде бы ничего, держат доски, прибиты надежно, правда, от волн не спасут, да ведь не для того и настелены, для другого — чтобы девок от нескромных чужих глаз спрятать.
— Стой, купец. — Георгий пошатнулся — никого на палубе не было, а голос слышался близко.
— Не верти головой, слушай… За то, что быстро купил дев, хвалю. Теперь сделаешь так…
И голос вдруг приказал совершить такой ужас, на который Георгий никогда бы не решился, а вот тут, поди ж ты, точно знал — указание выполнит. Выполнит, чего бы это ни стоило.
Во исполнение только что полученного плана велел приказчику нанять к вечеру лошадей с возами. Два маленьких или один, но большой, длинный.
Получив распоряжения, приказчик покинул судно и к вечеру вернулся, ведя под уздцы пару волов, запряженных в длинную тяжелую повозку на четырех высоких колесах.
— Всех рабынь раздеть, связать — и в повозку. Накрыть рогожей, чтоб не было видно. Сделаю подарок одному влиятельному человеку.
Приказчик поклонился. Выйдя на палубу, кивнул матросам. Сам с понимающей усмешкой наблюдал за погрузкой дев. Вот, значит, для чего они. А хозяин не дурак, видно, хочет побыстрее освоить новый рынок — никогда с русами не торговал, а вот, поди ж ты, уже отыскал нужного человека и подарок ему приготовил. Хороший, богатый подарок, за таких дев — молодых, стройных, одна к одной — в Константинополе бы дали немало. Везет же хозяину, умеет дела устраивать. Приказчик, заглянув на корму, в каморку купца, доложил:
— Все готово, мой господин.
Жарившее весь день напролет солнце наконец-то скрылось за городской стеною, лишь последние лучи светила окрашивали золотисто-оранжевым светом низкие кучерявые облака.
Волхв Войтигор — потасканного вида молодец, длинный, сутулый, вислоносый, с сальными, давно не мытыми волосами, с ожерельем из птичьих черепов на груди, — поискал в высокой траве посох. Пошарил руками сначала перед собой, потом дальше, в кустах. Нет, как и не было! Куда же делся? Ведь был же, ну, помнил же, как вот положил в травку. Неужто мальчишки сперли? Да нет, никого тут нет, место пустынное, за Щековицей, заброшенное капище с покосившимися от старости идолами, в которых и не признаешь уже, кого они изображали — то ли Перуна, то ли Даждьбога, то ли Мокошь с Родом. Да и пес с ними со всеми. Как же голова-то болит, аж раскалывается! Ну и мед у этого Мечислава, не мед — отрава. А клялся вчера, что стоялый! Какой же он стоялый, наверняка перевар, да еще с дурман-травою, для крепости. Вчера-то хорошо пить было… Какое вчера? Сегодня ведь начали… Да, сегодня, с утра, как встретились со старым знакомцем… как же его? А, не вспомнить. Серебришко у него было, немного, правда, да хватило, чтобы выпить за встречу. Куда потом делся приятель, Войтигор не помнил, да и не пытался вспомнить, больно надо. Все равно все его серебришко в Мечиславовой корчме оставили. Эх, похмелиться бы, голову поправить. Как хоть он сюда забрел-то? Мрачно вокруг, тихо, только вороны на деревьях каркают. А травища-то наросла — по пояс. Ну, вообще-то спокойное, безлюдное место, как раз такое, чтобы прийти, шатаясь, в самом непотребном виде да повалиться в траву спать — хорошо, мягко, не жарко. Однако где же посох? Ведь был, был… Красивый такой, резной, немалого стоит. Ха! Как же, был! Был, да сплыл. Там же, в корчме, его и пропили с этим, как его… ну, неважно. Смеркается уже, скоро и совсем стемнеет. Кто бы налил забесплатно бедному больному волхву? Мечислав-людин точно в долг не поверит. Ожерелье ему продать, что ли? Нет, не возьмет, выжига, было бы хоть серебряное. Ой, Род с Рожаницами, как тошно-то! Ну и перевар у Мечислава, чтоб он сдох с такого перевару. Ярил-тиун, вот кто нальет, родимец! Впрочем, нет, за так и он не нальет, только за интересные сведения, а их-то и нет. Можно, правда, придумать, да только вот что-то сейчас не думается. Ну, совсем не лезут в голову мысли, окромя одной — где б похмелиться? О! Каргана! Жива ведь еще, старая ведьма… Нет, и та не даст за так. Да и тащиться к ней — ноги стопчешь. Ох, голова-головушка, не кружись, а ты, сердечко, не бейся, не выскакивай из груди, а вы, дерева, не шатайтеся, а ты, идолище, не подмигивай, не то я вот счас тебя… Вот, погоди, только на ноги встану, ужо… Ой, кто ж знал, что овражек здесь? Нет. Вот сейчас выберусь, ужо… Нет, не выбраться. Ну и ничего, полежу здесь, отдохну на мягкой травке, а уж завтра… завтра видно будет. Придется, наверное, на поклон к Мечиславу идти… или в Любимкину корчму, к Ярилу. Нет, не нальет Любимка, не любит нас, волхвов, да и подружки ее — Радка да рыжая задавака Речка — тоже не любят. А мужики их? Радкин Вятша — у самого князя сотник… да нет, Радка хвастала, уже не сотник, поднимай выше. Да родной братец, Творимир, тоже в дружине служит. А Речкин Порубор больше уж не промышляет охотами, царьградскими книжицами торгует. А чего, грамотеев нынче развелось много, навар большой. Вот у Порубора-то и можно занять серебришка по старой памяти. Да, у Порубора… Сейчас-то никак — земля под ногами колышется, видно, прогневили богов людишки, — а вот утром, утром — сразу и на Копырев конец, к Порубору. Да, к Порубору… Эх, поправим головушку, ужо, где наша не пропадала! В предвкушении завтрашнего утра волхв попытался было запеть, да так и не смог, захрапел, склонив пьяную башку в густых пахучих травах.
Волы медленно шли по разбитой дороге, пустынной ввиду позднего часа — в Киеве, как и везде в те времена, ложились рано, с петухами, так же и вставали, работая весь световой день. Да и райончик-то был тот еще — Щековица, здесь в последнее время меньше, но все же, случалось, пошаливали, и не только Мечиславовы люди. Купец подстегнул волов и, не оглядываясь по сторонам, словно знал, что никто на него не нападет, свернул к старому капищу. Вокруг сгустились кусты и деревья, в черном небе светился узенький серп месяца, впрочем, ночь была светлой, звездной. Загнав воз подальше в кусты, Георгий откинул рогожу — все семь обнаженных девушек лежали перед ним, накрепко связанные, с заткнутыми кляпом ртами, и со страхом косили глазами на своего хозяина — чего это он их сюда привез? Нехорошо улыбаясь, купец подхватил с воза крайнюю девушку, с легкостью перекинул через плечо, понес. Девушка затрепыхалась, купец остановился, отвесил разошедшейся деве несколько смачных пощечин — та дернулась, по щекам потекли слезы. Ромей снова подхватил ее, кинул наземь, в траву, возле покосившихся столбов-идолов. Идолов было ровно семь, по числу девушек. Достав веревку, купец ловко привязал несчастную девушку к ближайшему столбу, подумав, завязал глаза узкой черной лентой — обо всем позаботился грек, все прихватил с собою. Вернувшись к возу, притащил следующую девушку, тоже привязал, завязав глаза, — к чему пугать жертвы раньше времени? Впрочем, девушки, красивые юные девственницы, и так уже были напуганы дальше некуда, слишком уж необычным было все, что сейчас с ними происходило. Привязав всех, ромей вытащил из повозки стальной прут, острый и длинный, подошел к ближайшей деве и одним ударом без замаха проткнул ей грудную клетку, так, что острие прута вошло прямо в сердце несчастной. Девушка судорожно дернулась, изогнулась… И навеки затихла, уронив голову на тугую высокую грудь.
— Первая, — удовлетворенно кивнул купец и подошел к следующей: — Вторая…
Трудился, как мясник, методично нанося удары, — девы гибли бесшумно и быстро. Георгий не издевался над ними, не пытал, не наносил увечья — просто убивал, как повар убивает кур, перед тем как зажарить.
— Седьмая… Ну, наконец-то.
Отбросив в сторону окровавленный прут, Георгий вытер покрывшийся испариной лоб и, упав на колени, воздел руки к небу:
— О, Кром Кройх! Прими же в себя непорочную кровь этих дев.
К какому богу воззвал сейчас Георгий — он не мог сказать, ибо не знал, а делал лишь то, что приказали, спокойно и неторопливо. Знал лишь одно: пока выполнено лишь два поручения — он прибыл в Киев и принес в жертву семерых девственниц. Теперь оставалась еще пара дел, одно попроще, другое потруднее. Впрочем, может, и наоборот.
Покончив с молитвой, купец завалился спать прямо в возу, на том самом месте, где не так давно находились принесенные в жертву девушки. Быстро уснул и спал крепко, без сновидений, почти до самого утра. И так же быстро проснулся — солнце еще не встало, но первые лучи его уже золотили проплывающие по небу редкие облака. Купец потянулся с чувством выполненного долга, вывел из кустов волов с возом и медленно поехал прочь.
Пьяный волхв Войтигор, наоборот, проспал долго, до восхода. Лишь когда солнце заглянуло в глаза, заворочался, забурчал, уселся в своем овражке, наткнувшись рукой на… Ха! Неужто посох нашелся? Значит, не пропили его вчера в корчме Мечислава-людина! Войтигор протянул руку… Нет, не похоже на посох. Какой-то железный прут, испачканный… кровью! Волхв принюхался, лизнул. Ну да, так и есть — кровь. И не куриная, не говяжья — человеческая, уж в этом-то Войтигор разбирался, как-никак волхв, не кто-нибудь. Интересно, кого это ухайдакали сегодняшней ночью? Видно, какого-нибудь подгулявшего купчишку ограбили да убили, а тело выкинули в речку Глубочицу, во-он она течет, совсем рядом. Со второй попытки выбравшись из оврага — башка хоть и перестала болеть, но тело было словно тряпичное, — волхв машинально взглянул на идолов и удивленно присвистнул — к каждому столбу была привязана мертвая дева. Не сказать, чтоб это произвело особое впечатление на Войтигора, видывал он дела и покруче, но что-то во всем этом было такое, что заставляло задуматься — а не поведать ли о случившемся тиуну Яриле? Уж за такую-то новость тиун должен отвалить серебришка изрядно — видно, опять кто-то начал приносить неведомым богам человеческие жертвы. Именно неведомым — Войтигор не поленился, осмотрел девок — все убиты аккуратным ударом в сердце, похоже, тем вот прутом, что валялся в овраге. Так не приносят в жертву Перуну или Мокоши, нет. Но так убивали когда-то при Черном князе Дирмунде. Обязательно надо сообщить об этом Яриле, уж как пить дать, тот отвалит за весть серебра со всей щедростью. Обрадованный такими мыслями, Войтигор-волхв от избытка чувств чмокнул в холодный лоб ближайшую мертвую деву и, поддернув балахон, быстро побежал к Подолу.
