Владимир Свержин - Личный враг императора
Егеря готовились к атаке на ряженых, еще вчера топавших по дороге к Смоленску в надежде отыскать там еду и тепло. Нынче им этого было предоставлено с лихвой. Впервые за последнюю неделю пленники наелись от пуза и упились от вольного, так что вряд ли смогли бы оказать достойное сопротивление, даже если бы ружья, стоявшие неподалеку от них, не были между собой связаны и у лжепартизан имелись к ним заряды. Как ни крути, спасения ждать им было неоткуда.
Впрочем, как и мне.
Мне вспомнился разговор с Дедом незадолго до моей отправки сюда.
– Возвращения нет и не будет, – глядя с холма на зубчатую кромку леса, освещенную закатным солнцем, сказал он. Дед всегда умел найти слова поддержки. Впрочем, в тот раз он даже не поглядел на меня, должно быть, в его устах это было самое прочувствованное и душевное прощание. И он не хотел, чтобы я видел, как ему трудно дается обычное его невозмутимое спокойствие. – Ты это понимаешь?
Я это понимал.
– Жаль, подмога не пришла, подкрепление не прислали, – процитировал я.
– Верно, – кивнул Дед. – И не пришлют. Сможешь выполнить задачу, единственной наградой тебе будет чувство выполненного долга. Потому что даже там никому не сможешь ничего объяснить и рассказать.
– А если Старцы все же ошибаются? – От моего вопроса несло крамолой, как от самогонного аппарата сивухой. Но я знал, что с Дедом, тем более в этот час, я могу говорить откровенно, как там: «Аве, Цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя!»
– За тобой последнее слово. – Мой собеседник четко расставил все имевшиеся точки над ё. – Старцы, что могли, сделали, их расчеты, соображения, планы тебе известны. Можешь следовать им. Если нам когда-то придется встретиться в аду, с чистой совестью заявишь: «Я выполнил приказ наилучшим образом». Впрочем, кому я это рассказываю?
– Верно, – чуть заметно усмехнувшись, кивнул я.
– Можешь действовать в заданном направлении и выполнять поставленную задачу так, как сочтешь нужным. Последнее слово за тобой. Так что думай, когда открываешь рот.
Егеря наметом вылетели на единственную улицу села, лишь в последний момент заорав победное: «Vive l’Empereur!» Хорошо вошли, галопом, не давая расслабившемуся противнику схватиться за оружие. Те в ответ тоже начали кричать, и, как ни парадоксально, вовсе не «за матушку Россию и царя-батюшку». От такой незадачи егеря смешались, плотно сбившись на довольно узкой для нескольких десятков всадников улочке. Я скомандовал Кашке ударить в колокол и, прицелившись, всадил пулю в голову молоденького офицера, командовавшего егерями.
И вот тут началось светопреставление. В сгрудившихся конников из-за заборов полетели зажженные гранады, частой скороговоркой ударили ружья. Со злобным визгом из-за церковной изгороди грянула картечь. Зажатые между заборами всадники пытались было вломиться во дворы, но там их встречали штыки и вилы. К тому времени, когда гусары Чуева, обойдя Татиново, ударили в тыл, перекрывая егерям возможность отхода, отходить, по сути, уже было некому, отряд был истреблен до последнего человека.
Все до единого. Тем самым «единым» был знакомый уже мне капитан фузилеров. В самом начале боя его багром сдернули с седла и, оглушив, затащили в ближайшую калитку. Спустя час он стоял передо мной с перевязанной головой и хмуро глядел на накрытый для ужина стол.
– Я вас для чего посылал? – мои слова звучали недобро. – Я сохранил вам жизнь и отпустил вас с письмом к императору. Быть может, вы не знаете, но у вас все еще правит император Наполеон. Такой невысокий крепыш из артиллеристов. Вот ему, желательно в собственные руки, надо было передать от меня послание. Зачем вы привели сюда этих бедолаг? Я надеюсь, вы осознаете, что они погибли исключительно из-за вас? Из-за вашей злобной глупости.
Фузилер глядел на меня, едва смиряя клокотавшую в нем ярость.
– Вы можете убить меня, как убиваете всех остальных, – выпрямившись, заявил он.
– Вот же открыли Америку – конечно, могу! Но я назначил вас почтовым голубем – извольте выполнять. Вас опять доставят на большую Смоленскую дорогу и укажут направление движения. Я понимаю, что вы можете попробовать снова вернуться, приведя с собой очередных смертников. Но советую вам этого не делать – я уничтожу их так же, как истребил этих конных егерей. Это понятно?
Капитан поджал губы.
– Надеюсь, что понятно. А теперь присаживайтесь, дорога вам предстоит долгая, следует подкрепиться.
Корнет Муромский умер к утру, прямо на рассвете. Ушел с первым лучом. Всю ночь метался в жару, просил воды, стонал, а потом вдруг затих, и лицо его стало абсолютно спокойным, он будто задумался и даже чуть улыбался, должно быть, предчувствуя облегчение. Я едва сдержал непрошеные слезы. Вот же дела, я знал этого мальчишку без году неделя, но понимал, что он умер совершенно зазря, что такая рана в наше время хоть и закончилась бы скорее всего ампутацией руки, но все же как опасную для жизни ее бы вряд ли кто рассматривал. И вот это знание почему-то жгло в груди, не давало успокоиться. Как, спрашивается, как одновременно быть человеком этого времени и вместе с тем хранить себя того, настоящего?! Как не свихнуться, как сохранить адекватность? Да что там, как не выдать себя?
Мне вспомнилась не слишком давняя беседа с Дедом. Не слишком давняя, но все же произошедшая сотни лет тому вперед, или же несколько месяцев тому назад, поди разбери. Как раз после экзамена, после заслуженных поздравлений он вдруг остановился и спросил меня, глядя чуть растерянно:
– Кто такой Маешка?
– Маешка? – переспросил я. – Я должен его знать?
Лицо Деда приняло обычное насмешливое выражение.
– По-хорошему, да. Маешка – это прозвище Лермонтова.
– Какое мне дело до этого мальчишки? Он еще скачет по двору на деревянной лошадке.
– Тут ты прав. Однако подобные нюансы следует знать как «Отче наш». Лучше, чем «Отче наш». Ты хорошо заучил имена, фамилии, биографии офицерского состава лейб-гвардии Преображенского полка. Но это почти ничего. Князь Трубецкой должен знать все прозвища, недавние придворные скандалы. Знать, кто кого на дух не переносит, кто кому лучший друг, знать светских львиц и кошек полусвета. Иначе тебе каждый раз придется рассказывать, что во время схватки с неприятелем в голову угодило ядро и, уйдя рикошетом от лобовой брони, выбило оттуда куски памяти. А это всегда подозрительно, и, конечно же, от полка тебе лучше держаться подальше.
Да уж, совет, несомненно, полезный. И сейчас, когда Великая армия откатывается, теряя все то, что составляло ее прежнюю славу, пора «готовить сани летом». Тем более что вот-вот наступит роковой для французов ноябрь, который изворотливый корсиканец попытается выдать за ужасную русскую зиму. Генерал Мороз, на которого он попытается списать крах отступления, на деле лишь издали покажется на «поле боя». Я по дням учил метеообстановку на театре военных действий. Помнил, когда выпадет снег, когда ударит оттепель, когда метель сменится ясными днями – отличное подспорье для партизанской войны! Но еще всего лишь месяц, и мое лихое партизанство должно закончиться. И будь я четырежды князь и сто раз личный враг императора, придется гвардии подпоручику Трубецкому становиться в строй и командовать взводом храбрых преображенцев, водить их в штыки под барабан, шагать, куда пошлют, исполняя начальственный стратегический замысел. Левой-правой, левой-правой! Ать-два!
От этакого Трубецкого толку чуть. Даже если доживу до победы, то дай бог до гвардейского капитана дорасти. В отставку, в имении сидеть, жену холить и лелеять, детям истории о делах былых рассказывать – самое время. Но для той миссии, для которой я сюда прибыл, это не положение. А значит, необходимо позаботиться о том, чтобы использовать оставшийся месяц с максимальной пользой. Чтобы в те дни, когда Давыдов, Сеславин, Фигнер и все прочие герои лесной войны будут возвращены в родные полки, остаться на своем месте. Или же все-таки получить отставку, хотя кто-то в Главной квартире явно склонен мне ее не давать. Я поглядел на опечатанный сургучом пакет, наследство бедного лейтенанта Буланже. Если мой план удастся – это послание может стать пропуском в большую игру. А если нет… О том, что станется в этом случае, лучше даже не думать.
Я сам не заметил, как задремал, усталость накатывала тугой волной. Такой, что и не выгрести, сколько ни размахивай конечностями. Весь вечер отчего-то было зябко, впрочем, «отчего-то было» не слишком уместно. Температура воздуха держалась около нуля по Цельсию, и ветер то рвался невесть куда, то утихал, заглядевшись на ветви деревьев в последней багряно-желтой листве. Что бегать по лесу, что сидеть на колокольне – по такой погоде не слишком приятно. В тулупе жарко, а распахнуть его – пот на спине моментально превращается в холодную изморозь. Здесь, в тепле барской усадьбы, меня сморило в сон так скоро, что я и осознать не успел, что засыпаю. Разбудил меня управляющий, зашел, кашлянул над ухом, примерно как мортира рявкнула. Я было спросонья за пистолет схватился, да вовремя осознал, где я и что происходит.
