Александровскiе кадеты (СИ) - Перумов Ник

Но кадеты шли. И равнение держали, и отбивали шаг; и колонна их щетинилась стволами, а Севка Воротников гордо шествовал, там и не выпустив из рук своего пулемёта.

Свернули на Заротную, достигли Лермонтовского проспекта, свернули по нему налево. Те же тишина и пустота. Им никто не преградил дорогу.

…И так дошагали они до самого Обводного. За которым — вот, рукой подать! — Балтийский вокзал. Если всё хорошо, там должны ждать. Если не очень — то всё равно, по путям куда легче выбраться из города, чем по узким ущельям улиц.

Однако здесь, подле канала, где тёмная вода медленно движется меж отлогими, поросшими жухлой травой берегами, город оказался не пуст и не тих.

Мост перегораживала баррикада — пара нещадно столкнутых с рельс трамвая. В промежутке меж ними — серо-зеленая тушка трёхдюймовки, груда снарядных ящиков, валяются желтоваты стреляные гильзы. Расчёт курит, наплевав на все уставы, но видно, что готов в любую минуту к бою.

Справа и слева — сплошная масса серых шинелей, торчат штыки. И на набережной канала, справа и слева от вокзала — тоже солдаты, правда, вперёд они не лезут.

Две Мишени вскинул руку — кадеты остановились.

Вокзал — видно даже отсюда — изрядно пострадал, фасад побит снарядами, кирпичная кладка завалилась, расплескавшись перед зданием.

Без команды, старшие из них и Федор, вице-фельдфебель, подбежали к полковнику.

— Вокзал они явно окружили, — сквозь зубы процедил Константин Сергеевич. — И наверняка переняли рельсы. Наши по-прежнему там, иначе нечего было б и окружать. Теперь…

Его слова прервал одиночный выстрел. Стреляли с той стороны Обводного, и явно те, кто оборонял станцию.

Выпалил в ответ кто-то и осаждавших. Выстрелы защёлкали чаще, возле баррикады с криком «ой, братцы, убили меня, убили!» — опрокинулся раненый.

— За мной, — злым шёпотом скомандовал Две Мишени.

И — повернул всю первую роту.

У Федора всё едва в глазах не помутилось. Как так?! Куда они? Надо ж было ударить, они врагу зашли со спины, что хочешь с ними делай?!

Друг Ниткин словно прочитал его мысли; да, впрочем, их и читать не требовалось.

— Очень их там много. И орудия. И пулемёты. И на той стороне они с флангов. Пока добежим, всех положат…

— Рота, бегом! — гаркнул полковник, сворачивая в какой-то двор.

— Ночлежные дома, — сообщил всезнающий Петя. Хоть и бывалый уже кадет, а трясёт.

Протопали мимо бледно-желтоватых стен, мимо груд мусора, не убиравшегося уже явно не один день. Узким проходом выбрались на соседнюю улочку, Дровяную, в створе её — пешеходный деревянный мостик.

Мостик не перехвачен, не перегорожен. Рота александровцев перешла по нему, как положено, «сбив ногу», но ни от кого не прячась, под развернутыми красными знаменами.

Однако по правую руку от них, там, где располагалась мануфактура «Треугольник», к ним двигался небольшой отряд, не в шинелях, в цивильном.

— Держим шаг! — бросил Две Мишени, но Федор видел, как рука полковника сжалась на маузере.

Рабочие. Вооружённая рабочая дружина — спешат, видать, поучаствовать в драке. Федор пригляделся — стоп, а кто это во главе?

— Эгей! Граждане солдаты!..

Батюшки-светы, старый знакомый! Степанов Иван Тимофеевич, вожак дружинников с «Треуголки». Узнал, зараза; ну, что ж, однова помиловали, другой уже не спустим — и Фёдор решительно вскинул автомат.

Но Иван, похоже, совершенно не собирался ни на кого нападать и ни в кого не собирался стрелять. Как, впрочем, и его люди.

— Граждане!.. — Степанов перешёл с бега на шаг. — Да погоди ты, твоё благородие!

— Иван Тимофеевич, — негромко, но с выражением, которое невозможно было проигнорировать, сказал Две Мишени. — Принесла ж тебя нелёгкая…

— Шагай, шагай, твоё благородие, и вы шагайте, господа кадеты! — Степанов и его дружинники — все немолодые кряжистые мужики — быстро пристроились к первой роте. — Шагайте, мы дорогу покажем.

— Куда дорогу? — подозрительно спросил полковник.

— Куда ж ещё, как не в обход этих, — мотнул головой Степанов. — Ваши-то на вокзале так и сидят, прорвалось недавно сколько-то грузовиков, а я там рядом был, наблюдал, значит! И… видел, что государя ваши везли.

— Глазастый какой, — усмехнулся Две Мишени, но усмешка вышла тяжёлой. — Всё углядел, Иван Тимофеевич! Что ж теперь делать станешь?

— То и стану! — горячо зачастил Степанов. — Вам помогу отсюда выбраться. Вы ж прорываться к своим станете, они вас ждут, отстреливаются!

— Сообразителен ты, Иван Тимофеевич. Говорил я тебе, помнится, что в моём полку быть бы тебе обер-фельдфебелем, а теперь скажу, что и поручик из тебя отличный получится. А только скажи, что такого случилось со вчерашнего дня, что ты и твои нам теперь помогаете?

— Сюда, сюда сворачивайте, — Степанов орудовал ключом, отпирая наглухо запертые фабричные ворота. — Сейчас всё обскажу, твоё благородие.

— Константин Сергеевич я, а не благородие. Когда под Мукденом стояли, кровь у нас с моими солдатами одинаково красной была.

Рабочие спешили рядом с кадетами, лица угрюмы, но за оружие никто не хватался. Да и попробуй они, мелькнуло у Федора, мы их вперёд всего перестреляем.

— Посмотрели мы, что вокруг творится, твоё благородие Константин Сергеевич. Посмотрели, как бьют всё да грабят. Вот у Трифона Петровича — усатый рабочий в кепке мрачно кивнул, — у мастера нашего, в дом вломились, всё подчистую вынесли, дочку… опозорили, жену избили до полусмерти, лежит, Бог весть, встанет, нет ли… У Федота Нилыча та же история, только ещё и дом весь выгорел, потому как хлебную лавку в первом этаже подожгли. На «Треуголку» нашу наскочили, спалить пытались — а как мы зарабатывать станем? Мы-то, у кого руки откуда надо растут — и работали, и зарабатывали! Это голытьба, которой только навоз с-под коров грести, да и то неведомо, справится ли, тут всё крушит да ломает! У нас-то ремесло в руках! Нам порядок нужен!

— А сутки назад что, по-иному было? — искренне удивился полковник.

— Уже тогда жечь начали, — признался Степанов. — Мы-то с того и встали дружиной!.. Думали, погуляет народишко чуток, да и лады, ан нет — всё разносят! Ночью той, покуда дежурили — своего недосчитались!

— Мы когда сюда шли, — негромко сказал Две Мишени, — в кварталах меж Измайловским да Лермонтовским успели насмотреться…

— Вот и пожгли там всё, и наших многих поразорили, — мрачно бросил ещё один дружинник. — Мне-то сподвезло, у меня сыны двое дома были, отбились, мамку свою да сестру отстояли. А вот у многих — нет…

— В общем, сидели мы, судили да рядили, — перебил сотоварища Степанов. — Не надо нам такой свободы. Уж лучше как при государе. Порядок был.

— И будет, — твёрдо сказал Аристов. — Будет, господа рабочие. Мы за то и кровь проливаем. За помощь спасибо, возвращайтесь теперь по семьям, их сохраняйте. Позвал бы вас с нами, да не могу. На всё ваша вольная воля. За свободу из-под палки да по принуждению сражаться нельзя. И на горячую голову решать нечего. Прав ты, Иван Тимофеевич — мы Государя из заключения вызволили, из города вывозим. Бог даст — утишит он нравы, решится дело мирно…

Краснокирпичный лабиринт, которым Степанов вёл первую роту, кончился: последние ворота, и открылись рельсовые пути, скрещивающиеся, сходящиеся и расходящиеся, низкие пакгаузы и прочий железнодорожный пейзаж.

— Там, впереди, засели, — вполголоса проговорил Иван, махнул рукой. — Вы им аккурат в спины и выйдете. Не знаю уж, хватило им ума стрелки поломать, надеюсь, что нет!

— Спасибо, Иван Тимофеевич, — Две Мишени протянул вожаку рабочих руку. — Не могу с ходу пообещать, что, мол, за государем служба не пропадет, но…

— Не заради того, — отвернулся Степанов. — Ну, прощай, Константин Сергеевич! Ты своё слово исполнил, а мы — своё. Дальше уж, не обессудь, твой бой начинается.

— Наш, — кивнул полковник. — Храни вас Господь, люди добрые. Пер-рвая рота! В цепь — развернись!..

…Хрустел под сапогами грязноватый, мазутом и маслом пахнущий гравий. Тянулись отполированные до блеска рельсы. Длился бесконечный день, а вечер всё не наступал, и александровцы шли, примкнув штыки, широкой цепью, осторожно пытаясь нащупать спину врага, перерезавшего путь отхода.