Юлия Иванова - Дремучие двери. Том II
Денисов невроз оказался довольно стойким. «Брось, это дорого!» «А сколько это будет стоить?» Физиотерапия, массаж, тренажёры, компьютерное диагностическое кресло, которое Денис называл «электрические стулом», а всё вместе «живодёрней», долго внушали ему страх. Пассажир, которого везут в морг, да ещё при этом щёлкает счётчик. «Ничего не надо, я и так в порядке, эти блаженные тебя разорят… Все эти утопии плохо кончаются. Бесплатный сыр — в мышеловке»…
Иоанна терпеливо убеждала, что её занятия со златогорскими детьми, куда окрестные «крутые» охотно водят своих отпрысков, и сдача в аренду машины, гаража и лужинского дома с участком не просто безболезненно для неё, но удобно и желанно, что работа ей нравится, приносит удовлетворение. А в Лужине у них живут хорошие порядочные люди, они наконец-то приведут всё в порядок — что прежде простаивало и разваливалось. Земля будет в надёжных руках, принесёт урожай. Бог даст. И людям, которые попали под колесо постсоветского апокалипсиса, — крышу, хлеб насущный. Ей же — свободу и то непередаваемое отношение мира с Небом, собой и окружающими, когда всё ладится, сходятся концы с концами, успокаивается компас совести, и Господь доволен. То самое «Царствие внутри нас», которое всё чаще посещало её в Златогорье.
Скептик Денис — всё-таки скорее скептик, а не циник, может, никогда и не увлёкся бы Златогорьем, если б не болезнь и связанное с пережитым новое состояние души. Он никогда не был атеистом и, наверное, хотел бы поверить в Свет, но убедительной для него всегда оставалась лишь тьма. Нечто со знаком минус, вселенское, глобальное и непобедимое. Неотделимая от человека потребность творить зло, как потребность дышать. От всякого зла он ждал ещё большего зла, добро казалось ловушкой или лицемерием, и он чувствовал себя поначалу не в своей тарелке, как выпущенный из привычного болота в чистый пруд. Но, наверное, каждый день представлять себе, что кто-то хочет завладеть твоими правами на фильм, до нитки разорить или просто угробить по каким-то изощрённо-злодейским мотивам было уже невмоготу, и Иоанна однажды сказала: «Знаешь, а ты попробуй поверить, что вот, хомо сапиенсы действительно додумались наконец-то освободить друг друга. Меня — от хлопот по даче, хозяйству и участку — некоторые это умеют лучше меня. От бестолку простаивающей в гараже машины, от беготни по врачам и аптекам из-за больного мужа. Я их — от бездомья, от необходимости доставать где-то позарез нужный транспорт, нанимать дорогого репетитора для талантливых детей, да и где они наймут писателя? Тебя — от страданий, от немощи и отчаяния по поводу корысти и бестолковщины эскулапов. А ты, глядишь, набрав силу, поверив в их добрые намерения, тоже снимешь что-то про нового Кольчугина, в которого будут играть их дети, вместо того, чтобы баловать травкой в тёмном подъезде. И круг замкнётся… Почему бы нам не поверить, а? Что такого невероятного в том, чтобы освободить друг друга от лишнего, нудного, недостойного? От этого обрыдлого быта, жрущего время? Время и нас. Чтобы рука была рукой, голова думала… глаза глядели, уши слышали и желудок варил. Ведь мы так задуманы, нам вместе проще, удобнее — что тут такого невероятного?» — У тебя нет иного выхода, как поверить златогорцам, — убеждала Иоанна, — ты всё равно в их руках, деваться некуда… Кто нас защитит? Кто вообще кого сейчас может защитить, кроме Господа Бога? Согласись, когда висишь на нитке над бездной, а вокруг шастают эскулапы со скальпелями, глупо всякий раз трястись, что они возьмут да перережут нитку — они б давно это сделали, если бы хотели. Думай о чём-либо приятном, ну, например, что из тебя здесь просто куют совершенство, отсекая лишнее… Чтоб ты стал полегче и не сорвался с этой самой нитки. И что, как это ни невероятно, ты им живой нужнее, а?
Денис неуверенно улыбался и понемногу оттаивал. Или просто устал бояться — столько пришлось страдать. Мурлыкал даже златогорскую лирическую без концовки:
Когда имел златые горы И реки, полные вина — Всё отдал Златову Егору, Осталась песенка одна, Про то, как имел златые горы… И так до бесконечности, пока не успокоишься. И махнув рукой, не согласишься на любые процедуры, самые дорогостоящие. И веря, и не веря, что все эти заграничные и не заграничные сверкающие приборы, руки, улыбки и драгоценное время врачей, составленная специально для тебя диета, уход — весь этот продуманный до мелочей, обволакивающий такой невероятной в наше время трогательно-родительской заботой мир действительно принадлежит тебе — надо лишь жить по его законам. Чтобы проступил, наконец, из тяжёлой бесформенной каменной глыбы твой задуманный Творцом образ — ожил, наполнился теплом, красками и стал чудом. И сам ты стал творить чудеса, в свою очередь, оживлять, воскрешать других, отсекая лишнее…
Детская болезнь, страсть к сказочкам? «Будьте как дети» — повеление Неба, ибо скрытая от мудрецов Истина открыта младенцам… Мы иронизируем над «сказочками», а они ключи от Царства. Туда вход по детскому билету.
— Давай, Денис, на старости поиграем в сказку, — предлагала она, — Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман… В сказку о свободе, где хозяин тебе — лишь Творец. Не барин, не денежный мешок, не родовая необходимость, не голод, не государство — «машина для угнетения человека человеком». Не партия, не коллектив, не общество и не тьма — только ты и Создатель… «Иоанна, друг мой, не говори красиво»… — думал, наверное, Денис, а у неё, околдованной Златогорьем, на глаза наворачивались слезы. Она была влюблена в Изанию, в революцию Духа. Как когда-то жаждущие Истины сердца были влюблены в революцию социалистическую, в Октябрь семнадцатого, в «сладкое слово «свобода», ещё не ведая, что прекрасные пьянящие идеи в обветшалом обывательском сознании, закиснув, изойдут легковесной пеной, разнесут эти мехи в клочья, забрызгав всё вокруг удушающей липкой кислятиной. И народятся в протухшей питательной кровавой и уксусно-алкогольной среде бойкие кусачие твари, разбегутся по израненному жертвенному телу Руси-мученицы.
И всё-таки продержались 70 лет, не так уж мало. Наверное, он всё же молился тайно, Иосиф Грозный, пытаясь напрямую прорваться к Небу, минуя отвергнутую ещё в юности, тоже отчасти прокисшую церковную среду, благославлявшую ненавистную власть угнетателей. Иосиф, возможно, молился Ему, грозному, ветхозаветному. Карающему и гневно смиряющему бичом железным падшие народы с их слепыми вождями. Молился, когда торопливо, из последних сил, штопал, скреплял воловьими жилами расползающиеся на глазах ветхие мехи, накладывая кожаные заплаты, давя пальцами попадающихся на глаза мошек и червей, грозящих испортить молодое зарождающееся вино новой жизни. Заштопал, кое-как затянул, сберёг на несколько поколений…
Ты сам себе хозяин, хранитель кувшина. Но вино Изании — светлое, святое, настоящее — из единого виноградника. «Я семь истинная виноградная лоза, а Отец Мой — Виноградарь»…
ПРЕДДВЕРИЕ
«Генеральному секретарю ЦК КПСС Михаилу Сергеевичу Горбачёву Глубокоуважаемый Михаил Сергеевич!
В развитие нашей короткой беседы по случаю 68-й годовщины Великой Октябрьской социалистической революции позвольте мне высказать несколько соображений по вопросу отношений между государством и церковью. Закон об отделении церкви от государства — основополагающий принцип, на котором строятся наши отношения, — отнюдь не означает, что церковь находится вне государства, а верующие граждане — вне советского общества. Напротив, тысячами видимых и невидимых нитей церковь связана с государством, а верующие нашей страны заняты практически во всех сферах экономической и социальной жизни. Одним словом, отделение церкви от государства не исключает сотрудничества между ними и даже, более того, только при отделении и возможно подлинное сотрудничество.
В этой связи интересно вспомнить о позиции по данному вопросу первого советского правительства. 14 марта 1918 года по поручению В. И. Ленина нарком юстиции Гурский, нарком страхования Елизаров и управляющий делами СНК Бонч-Бруевич приняли депутацию Поместного Собора Русской Православной Церкви. В ходе состоявшейся беседы они заявили, что, издавая декрет от 23 января, Совет Народных Комиссаров не стремился нанести ущерба церкви или в чём-то стеснить её деятельность, но имел в виду лишь отделить её от государства, то есть устранить то ненормальное положение, при котором церковь являлась государственным ведомством. От имени правительства было заявлено даже о готовности рассмотреть вопрос внесения, в соответствии с пожеланиями Русской Православной Церкви, изменений в декрет при условии, что они не будут противоречить принципу отделения. К сожалению, слишком жёсткая позиция представителей церкви того периода не позволила продолжить начавшийся диалог с советским правительством. Но если последнее занимало столь конструктивную позицию по отношению к церкви, возглавляемой людьми, которые не в состоянии были правильно оценить исторические события 1917 года, то я убеждён, что в настоящее время, незыблемо соблюдая принцип отделения церкви от государства, существует гораздо более основания для плодотворного сотрудничества между ними.
