Техник — ас - Евгений Владимирович Панов
И вот однажды дверь в камеру с лязгом открылась.
— Aufstehen! Raus hier! (Встать! На выход!)
Меня провели в тюремный лазарет, где обработали рану, сделали какой-то укол и перевязали. Если до этого мне было уже откровенно пофигу на всё, то последние действия немцев заинтересовали. Потенциальным трупам раны не обрабатывают и перевязки не делают.
Затем был уже знакомый мне тюремный двор. А на улице то уже зима. Нет, не та, наша, со снегопадом и морозом, от которого уши сворачиваются, а вполне себе европейская зима с чуть заметным снежком. Это сколько же я тут времени провёл? Меня подсадили в закрытый фургон, бросили под ноги какую-то потрёпанную шинель советского образца и куда-то опять повезли.
Так я оказался в печально известном концлагере Заксенхаузен. В том самом, где совсем недавно погиб Яков Сталин. Вернее сказать не в самом лагере, а в лагерном отделении, расположенном в пригороде Берлина Штеглиц-Целендорф.
Определили меня в общий барак, в котором размещались советские военнопленные. Едва я вошёл, как со всех сторон на меня посыпались вопросы, кто я, откуда и как там на фронте. Однако сопровождавший меня капо* прикрикнул и все затихли. Строго тут у них.
(* Капо — в 1940-е годы привилегированный заключённый, сотрудничавший с нацистской администрацией в концлагерях нацистской Германии. )
Едва я разместился на жёстких деревянных нарах, покрытых тощим матрасом, как меня обступили заключённые. Пришлось рассказывать.
— Майор Копьёв. Лётчик. Был сбит, партизанил, попал в плен. Нет, как сейчас дела на фронте не знаю, меня сбили в начале июля 43-го года, но то, что фрицам там кисло, это точно.
Меня расспрашивали до тех пор, пока капо опять не прикрикнул. Все нехотя разошлись по нарам.
— Товарищ майор!— мой сосед говорил чуть слышным шёпотом,— Вы, если что надо, обращайтесь ко мне. Я вам всем чем могу помогу.
— Тебя как зовут?-так же шёпотом спросил я.
— Так это, Харитон я, Тарасевич моя фамилия. Рядовой. Я давно уже здесь, аж с 41-го года и всё здесь знаю.
— Спасибо, Харитон. Если что, то обращусь,— ох, не нравится мне этот мой соседушка. Говорит, что с 41-го здесь, а морда ни грамма не схуднувшая от местного питания.
Некоторое время спустя решил я посетить местный туалет. Уже на выходе услышал откуда-то сбоку из тёмного закутка шёпот. Похоже здесь все предпочитают так изъясняться.
— Товарищ майор! Ваш сосед провокатор. Он на немцев работает.
— Ты кто?— я остановился и сделал вид, что поправляю штаны.
— Я сержант Рябинин. Бортстрелок на "Ил-2". Я вас по Ленинграду знаю. Я в 15-ом штурмовом полку служил.
— Какое прозвище у командира третьей эскадрильи?
— Птица говорун. Вы сами его так прозвали. Ещё сказали, что это потому, что он отличается умом и сообразительностью.
— А что вы подарили мне на свадьбу?
— Так самовар, товарищ майор,— даже не видя собеседника я чувствовал, что он улыбался,— Я сам лично его надраивал до блеска и полировал потом бархоткой.
— Тебя как зовут, сержант?
— Так Илья. Ваш тёзка, стало быть.
— Спасибо тебе, тёзка. А этого гада я и сам уже раскусил.
Вот такая беседа состоялась у меня. На утро провокатора нашли задушенным в туалете. Вроде как сам повесился. Ага, от угрызений совести. Весь барак вывели на плац и заставили стоять на холодном пронизывающем ветру. Немцы отсчитали каждого десятого и каждого выбранного по очереди привязывали к столбу и пороли смоченными в солевом растворе розгами. По десять ударов каждому.
Обитателей бараков немцы периодически гоняли на разбор завалов после бомбёжек. Я со своей хромой ногой попал в команду, которая работала внутри лагеря. Мы чистили сортиры, убирали территорию, наводили порядок в казармах охраны.
Рядом за забором был ещё один лагерь. Там находились пленные американские и английские лётчики. Условия там были не в пример лучше, что меня ни сколько не удивило. Знал я об этом из истории. Американцы с англичанами были вполне сытыми, добротно одетыми. Каждый день у них проходило построение личного состава, при чём немцы при этом не присутствовали. Старшие офицеры проводили перекличку, докладывали об этом своему старшему по званию и уже он шёл в комендатуру и там докладывал коменданту лагеря о наличии личного состава. Естественно ни на какие работы их не гоняли. Они получали посылки от Красного Креста, спали, играли в карты в некоем подобии клуба. В общем вполне себе такое комфортный плен у них был. При этом ни единой попытки хоть как-то помочь советским военнопленным. Ни куска хлеба не передали с той стороны, ни клочка бинта.
Через несколько дней после Нового года мне приказали идти в комендатуру. Эх, вот и наступил 1944 год. Как там Света с Катюшкой? Как ребята из эскадрильи? Как Рита? Смогла ли она догнать колонну с детьми и вывести их к нашим?
В комендатуре меня встретил, словно старого друга, по традиции улыбаясь при этом во все 32 зуба, ни кто иной как майор Герхард Нойман. Вот интересно, он же немец, суровый, типо, тевтон, а всё время лыбится, словно голливудская звезда.
— Господин Копьёв! Как же я рад вас видеть! Вы не представляете, какой скандал разразился из-за вас! Рейхсфюрер Гиммлер требовал, чтобы вас казнили непременно самым жестоким способом, но за вас вступился сам рейхсмаршал Геринг. Цените это, майор! Ему стоило больших трудов, чтобы уговорить рейхсфюрера отменить свой приказ о вашей казни. Как видите, Люфтваффе умеет уважать сильных соперников. Но ведь и этого мало. Дошло до курьёза, когда начали драться артиллеристы-зенитчики и лётчики, споря, кто же из них смог вас сбить. Может поможете рассудить их спор и скажете, кто одержал такую знаменательную победу?— Нойман рассмеялся.
— Пусть и дальше дерутся, им полезно,— хмыкнул я. Наверное уже кучу крестов получили и те и другие за то, что сбили советского аса. А Нойману конеееечно, вееерю. Так вот прямо сразу и бесповоротно. А то ведь Гиммлеру с Герингом делать больше нечего, кроме как из-за меня спорить. И весь этот спектакль с клиникой и лагерем ни что иное, как метод кнута и пряника. В моём случае пряника, кнута и...теперь должен, по логике,
