Степан Разин - Михаил Васильевич Шелест
— Хм, — хмыкнул он. — Виру, так виру. Ты в своём праве. Челобитную писать надо. Напишешь?
Стольник расхохотался.
— Напишу, — сказал я. — Бумагу и перо дашь?
— Да? — удивился воевода. — Письмо разумеешь?
— Разумею. И не только церковное. Ещё немецкое и англицкое.
— В смысле, англицкое? — опешил воевода. — Англицкое и немецкое письмо?
— А что ты удивляешься? — усмехнулся я. — Почему я не должен знать англицкого и немецкого письма, когда у нас по Дону и немцы, и англичане ходют? Да и на Волге мы не раз их встречали, хе-хе…
И действительно, почему бы это мне не знать английского и немецкого, когда у нас на кафедре английскому языку уделялось очень пристальное внимание, а немецкий я за полгода стажировке на гамбургской верфи выучил прилично. Да Стёпка нахватался голландских и персидских слов. Татарский он ещё знал почти как родной, а я мог облечь его хоть латинскими, хоть русскими буквами.
— Да-а-а?
Удивлению воеводы не было границ. Сотник же вообще офонарел и сидел на коне, словно проглотив жердь.
— Значит, будешь писать челобитную?
— Ну… Челобитную пусть холопы пишут, а я буду писать жалобу вашему царю на противоправные действия его подданных в отношении свободного и вольного человека Степана Разина сына Тимофеева. Как, кстати, зовут-величать, правонарушителя?
Воевода впялился в меня пристальным взором и смотрел недобро. Я уж снова подумывал не пора ли рвануть по «бездорожью», как он рассмеялся.
— Интересный дядька, — подумал я, нисколько не расслабляясь. Именно в такие моменты бьют исподтишка, отправляя противника в глубокий нокаут.
— Как ты сказал? Правонарушителя? И чьи права нарушил мой сотник?
— Мои. Я по отношению к вам — иноземец. А значит судить нас с твоим сотником следует согласно статье двадцать седьмой Судебника. При споре иностранца с русским «жребий вымет, тот поцеловав, своё возьмёт или отцелуется». Также в Судебнике сказано, что дела с участием иноземцев находятся под юрисдикцией Посольского приказа.
— Ещё посмотреть нужно, какой ты иноземец? Из беглых, поди? — пробурчал Фёдор Иванович, понимая, что нежданно-негаданно заварил кашу.
— Что за казачонок нам попался необычный? — думал он. — Ой, не к добру сие…
Почти так же думал и воевода, но, в отличие от сотника, вида, что озадачился необычным поведением пацанёнка, на вид лет десяти, не показывал.
— Значит, виры хочешь? — спросил воевода, усмехаясь. — А ежели я на себя вину возьму? Мой же служивый… За меня вставал… За мою честь, попранную тобой.
— О-ба-на! — подумал я. — Эк он меня?
— Я, воевода, ни чью честь не попирал. Особливо твою… Никак не помышлял тебя обидеть. Вольный человек кланяется, или не кланяется по своей воле. И обижаться за то не след. Это, что на ветер обижаться, или на дождь, или на солнце… Всё едино… Вольный ветер… Вольные казаки…
— Да-а-а… Остёр и дерзок ты, казак. Как тебя звать-величать? Меня — князем Василием Андреевичем Горчаковым. Ах, да… Ты же сказал… Степан, говоришь? Разин, или Русин? Про вольного казака Русина Тимофея я слышал. Про Разина — нет.
— А какая разница? Русин? Разин?
— Разиня, что ли? — хмыкнул воевода.
— Разин, значит — первый. Раз — первая цифирь.
— Да? Ты и цифирь знаешь? — снова удивился воевода.
— Достали, — подумал я. — Я ещё и таблицу логарифмов знаю и тригонометрию. А черчу я как! А сопромат⁈ И шить немного могу! И вязать шарфики! Тьфу, млять!
— И цифирь знаю, — вздохнул я. — Так, что ты, Василий Андреевич, говорил про вину твоего служивого?
— Ежели возьму на себя его вину, с меня тоже виру потребуешь? — усмехнувшись спросил он.
Я посмотрел на воеводу и вздохнул.
— Нет, Василий Андреевич, с тебя не возьму.
— Да, кто тебе даст? — зло выдавил сотник. — Виру он возьмёт…
— Зря ты так, Фёдор Иванович, — посмотрев на него и пожав плечами, сказал я. — Я, вроде бы, тебе ничего дурного не делал. Наоборот. Сам пришёл и говорю с вами. И, заметь, струги не швартуются к пирсу, а ждут, чем наш разговор закончится. И, гляди… Запалы дымятся, а из борта жерла пушечные торчат. Смекаешь, зачем-почему?
Я помолчал, глядя на сотника.
— А я скажу тебе. Ждут казаки, чем разговор наш закончится. Отпустите вы меня, или нет? Какой я сигнал им подам, так они и поступят.
— Скажешь пальнут они по тебе? — хмыкнул сотник.
— Пальнут, — просто сказал я. — Я махну, они пальнут.
— А ты махнёшь? — удивился воевода. — Не убоишься умереть?
— Махну, ежели надо будет. И не убоюсь, не думай. Казак за свою честь готов умереть всегда.
Меня начинало потряхивать.
— Да ты вон трясёшься весь! — снова хмыкнул сотник.
— Трясусь, — согласился я. — А ты бы не трясся? Но я трясусь, а ежели надо будет, я махну. Веришь?
Я посмотрел в глаза воеводе. Василий Андреевич с улыбкой посмотрел сначала на казачьи струги, потом на меня.
— Ладно, убедил, красноречивый, — сказал и ещё больше улыбнулся он. — Прости моего служивого, Степан Тимофеевич.
— Ну, что ты, княже? — простонал сотник. — Знамое ли дело, чтобы ты перед каким-то сиволапым винился?
— Этот сиволапый, как ты говоришь, Фёдор Иванович, через десяток лет атаманом казачьим станет. И ежели он сейчас такой, то каким он тогда станет?
— Кто же ему даст, стать атаманом-то? — буркнул сотник.
— Дурак, ты, дурак, Фёдор Иванович, — вдруг сказал Горчаков, качая головой. Он вдруг пожалел, что взял Головаленкова в стрелецкие головы.
— За княжьим столом сиживал когда-то? — спросил Горчаков.
— Нет, — ответил я за Стёпку. — А он чем-то отличается от казацкого? У нас на Дону в лесах зверьё не пуганное, рыба в пример лучше Московской, кореньев сладких и ягод на кустах и деревах видимо-невидимо. Так и чем княжий стол лучше казачьего?
Я открыто усмехался.
— Но от твоего стола не откажусь, князь-воевода Фёдор Андреевич.
И тут я поклонился, едва ли не в пояс.
— Экий ты… перец, — со смешанными чувствами непонятно высказался воевода. — Вроде как
