Главная роль 6 - Павел Смолин
Хуже всего с народной поддержкой у меня там, где этого допускать нельзя — среди крестьянства. Соцопросы показывают страшное — лишь один из пятнадцати «середняков» с оптимизмом смотрит в будущее и доверяет центральной власти. Понять мужиков настолько можно, что хоть вериги надевай и иди в лесной скит, оплакивать многовековую боль русского крестьянина — столетиями царь-батюшка вытирал о податное население сапоги и выжимал все соки. Его тоже понять можно — крестьяне далеко, а табакерка — прямо вот она. Хорошо, что мне не надо отменять крепостное право — пришлось бы натурально в крови аристократию топить, потому что там либо я, либо они.
Узнать о том, что крестьянин думает о мире и своем в нем месте на самом деле, задача архисложная — столетиями впитанная аксиома о том, что государев человек с тобой за неосторожное слово может что угодно сделать накрепко засела в головах землепашцев. Первые сборы статистики из-за этого годятся только на растопку или самокрутки.
Несколько мозговых штурмов — в том числе с привлечением бывших «народников» с нормальной репутацией «одумавшегося» (таких немало) на правах носителя «полевого» опыта, и получилось выработать методичку. Приходит работник ВЦИОМа в деревню и начинает ходить по домам. Не с пустыми руками — с подарками прикладного назначения, конфетами для деток и бутылкой да закусью для совместного распития с мужиками.
В первую очередь, конечно, собирается обратная связь о получении крестьянами продовольственной помощи. С этим порядок — десяток арестов в самом начале кампании и усиленный контроль от моих эмиссаров позволяют минимизировать «попилы».
Дальше наступает черед более глобальных вопросов, и здесь же крестьянин «запирается», выражая на словах уверенность в центральной власти и повторяя «мое дело хлеб растить, а остальное мне не по уму».
Сборщик статистики какое-то время добросовестно записывает отмазки, а потом начинает качать головой и вздыхать — крестьянину от этого становится страшно, и дальше он слушает с усиленным вниманием. Слушает заготовленную и заученную речь:
— Вот ты, Николай Семеныч, хозяин крепкий — дом у тебя справный, на подворье порядок, сыновья с бабой у тебя как шелковые. Вот и Его Императорское Высочество, Георгий наш Александрович, такой же хозяин — крепко страну нынче держит, порядок наводит. Только сидит он далеко, сам за всем пригляд держать не может, вот и присылает меня да товарищей моих. Мы — его глаза и уши. Вот поговорю я с тобою, потом — с соседями твоими. Вы мне одно и то же расскажете — все, мол, слава Богу. Принесу я Его Высочеству отчет, он посмотрит, порадуется тому, что все в вашем селе хорошо, и отчет отправит пылиться в архив. Потому как нет для него работы здесь — мужики всем довольны. А ежели ты да соседи твои, Николай Семеныч, правду мне расскажите о том что вас гложет и беспокоит, где кто делишками грязными занят, где чиновники здешние недосмотрели за порядком — вот тогда Его Высочество отчет со всем вниманием изучит да с проблемами разберется. Потому что он, Николай Семеныч, такой же хозяин, как и ты!
Работает не на всех и не всегда, но полученные таким способом данные во всей своей суровой и печальной неприглядности радикально отличаются от предыдущих «пустышек». Не верят мне мужики. Мне от этого грустно, но нужно смотреть правде в лицо: я пока ничего не сделал такого, что улучшит крестьянскую долю. За исключением продовольственной помощи и ряда косвенных вмешательств — переселение народа, освобождение зоны «недорода» от податей на три года и некоторое количество крестьянских ребят, которые получают или станут получать образование в новых и старых, но расширенных школах с казенным обедом. Это крестьян радует, но хотелось бы большего. Ерунда, через десяток лет все сильно изменится, и ненавидеть меня будут лишь те, чьи родственники не вернутся с войны — здесь уже ничего не попишешь.
Выслушав доклад, я поблагодарил Сергея Андреевича, убрал оставленную им для более вдумчивого ознакомления папку в ящик для не особо важных, но требующих внимания документов и вынул из сейфа упакованный в тубус лист бумаги три на четыре метра. Остап повесил его на стену, и я внимательно просмотрел схему Двора. Что-то вроде схем из детективов — кто на кого завязан, кто кого ненавидит, кто с кем дружит и прочее. Даже миниатюрные фотографии есть. Просто ужасно на самом деле, как много имен и характеристик приходится запоминать. Не в моменте, а на долгой дистанции — перед каждым мероприятием до меня доводят списки тех, с кем мне по рангу не зазорно столкнуться и перекинуться парой слов. К спискам прилагаются мелкие детали, вроде «как там сын-то? Шестнадцать же ему, верно?», призванные создать иллюзию того, что я помню всех и обо всём. Кстати…
— Как сестра твоя? — спросил я Остапа. — Закончила Смольный?
— Немного осталось, Георгий Александрович, — улыбнулся секретарь.
Вот бы мне абсолютную память! С другой стороны, о двух концах палочка — человеческая психика склонна загонять подальше и стремиться забыть травмирующие воспоминания, но с совершенной памятью это невозможно: придется носить в себе не только светлые или полезные моменты, но и, например, дивную сцену последствий теракта в Польше. Слава богу, что я здоровье у Высших сил попросил, а не это.
Добравшись взглядом до низа схемы, я для верности проглядел ее всю еще трижды. Кивнув, сделал вывод: за год с небольшим нахождения в столице у меня получилось причесать элиты так, чтобы меня поддерживало большинство, а меньшинство боялось и благоразумно не отсвечивало. Вот теперь можно с полной уверенностью признать — я настолько самодержавен, насколько это вообще возможно.
Глава 6
Что нужно знать о демократии в эти прогрессивные времена? О, спросите любого пытающегося быть «в тренде» хроноаборигена, и неизбежно услышите вагон и маленькую тележку рассуждений о том, что демократия — это единственно правильная форма организации общества. Спросите о том же любого сохранившего ценой уступок трон монарха, и услышите то же самое — кое-кто из них уже в совершенстве освоил «спуск» непопулярных решений через демократические механизмы. Но если прийти на большое международное мероприятие с дипломатическим контекстом, реальность окажется несколько менее радужной: европейские правящие Дома на таких стараются держаться вместе.
Нет, никто не скажет французскому президенту «месье Карно, идите к почкам». Напротив — все, и я в том числе, будут безукоризненно вежливы и даже приветливы, но отношение к «временщикам» у монархов
