Офицер разведки - Владимир Геннадьевич Поселягин
– А кто свои? Немцы?
– Вот уж нет. Я их тысячи полторы перебил. Мне свои это простые бойцы, что в окопах сидят и в атаку идут, а вы церберы, охрана, препятствие на пути к свободе. Долги государству я отдал, считаю, что ничего не должен. Пусть другие геройство проявляют, мне это уже не нужно. Дожить до конца войны и на гражданку, на свободу с чистой совестью.
– Ясно все с тобой. Знаешь, в некотором роде да, офицеры были неправы, не с той стороны пошли, но убивать, да еще демонстративно добивая в голову… Тут ты сильно переборщил. Дать в морду, тебя бы поняли, даже если старшего офицера ударил, а вот так…
– Это ведь вы устроили, с приказом отправить бывших офицеров в штрафбат? Больно вовремя он появился.
– Ты слишком преувеличиваешь мои возможности.
– А вы тут при чем? Я про ваших хозяев.
– Даже если так, я не в курсе. Вот что, Одинцов, есть предложение. Не от себя говорю, поэтому слушай внимательно. Есть предложение снять все это. Сделаешь, что тебе скажут, и вернут все, что потерял. Отметят, что искупил.
– Эк вас натужило. Сами же отобрали, и вернуть за работу? А ничего не треснет?
– Ты сам под трибунал подставился, – напомнил подполковник. – Мы протягиваем тебе руку помощи.
– Если бы я действительно держался за все это, может, и сработало бы. Послушай, подполковник, я уже выбрал страну, где буду жить, какой у меня будет дом. Черт, я даже придумал кличку для своей собаки. А тут променять это на непонятно что? Как-то желания нет. Вот если что сверху накинете…
– Что ты хочешь?
– Вернуть все, что было, и то, что по первому трибуналу, в сорок втором, полную реабилитацию, чтобы после окончания войны не прицепились, а то знаю я эти открытые дела по новым обстоятельствам. Звание майора. После окончания работы на вас.
– Видел я людей, что охренели в той или иной ситуации, но ты это что-то особенное.
– Это я вам нужен. Сами пытаетесь меня оседлать и ехать, неудивительно, что жеребец недоволен.
– Жди, – велел тот и вышел.
Почти час не было офицера. Меня охраняли двое солдат с ППШ, внимательно отслеживая все движения. Вернулся он, отослав солдат, и, снова устроившись напротив меня, сказал:
– Командование дало добро.
– Я могу ему верить? – чуть улыбнувшись, спросил я.
– Ты о чем?
– Я похож на идиота? Меня советские генералы постоянно обманывали, им не сдержать свое слово что сплюнуть. Где гарантии?
– Доедем до штаба, там получишь свои гарантии. Идем, машина снаружи ждет.
Везли меня на «эмке», сзади грузовик с бойцами… Места неспокойные, постреливают, но проехали за два часа, добрались до того самого городка, где штаб фронта и где был проведен трибунал, что меня осудил. Ночь была, мне выделили место, не забывая охранять, ведь я парень резвый, и это знали. А с утра к генералу армии Коневу, комфронта. Вот он и дал гарантии. Ох что-то я ему не верю. Однако устный договор заключен, я собираюсь выполнять его с полной отдачей. Посмотрим. Если Конев не сдержит слово, то у нас появится первый писающийся комфронта. А достало все, используют меня и думают, что ответки не будет. Все будет. А пока работаем. Правда, я как был штрафником, так им и оставался, поэтому под охраной постоянно. В этот раз меня даже не охраняли, а сторожили скорее. В самолете я прикован наручниками. Оружия нет. Вот так зимними вечерами, когда нет снега и погода позволяет, что не всегда бывает, один раз чуть не упали, обледенение на нашем «У-2» появилось, но информация пошла в штаб фронта. Подготовившись, фронт пошел вперед, а то немцы ранее остановили его и строили крепкую оборону, а теперь зная, чего ожидать, войска шли вперед.
Знаете, было время подумать, может магеныш какие-то установки дал, и они остались, но, прикинув за и против, я понял, что сам психанул. Нечего на других валить, где сам виноват. Есть такое, однако ни о чем не жалею. Тот шантаж меня просто в край взбесил, внутри красная волна жажды крови поднялась.
* * *
Поправив ремень карабина Мосина, я посмотрел, как двигается рядом пехотная колонна советских войск, ее по обочинам обгоняют грузовики и легковые автомобили, часто встречались «виллисы». Я был в новенькой красноармейской форме, с чистыми погонами, вещмешок за спиной, пилотка на голове. Поперек груди скатка шинели, на ремне каска. В кармане новенькая солдатская книжица и листок с направлением на дальнейшую службу в девяносто девятую стрелковую дивизию. Я был полностью снаряжен, но это не отменяет того факта, что Конев меня все-таки кинул. Да, нашли причину, мол, не предупредил о фланговом ударе немцев, наши тогда серьезные потери понесли. А как предупрежу – второй день пурга, погода не летная у нас была. Февраль месяц. А у немцев порядок, тихо. Вообще полгода тянули и не реабилитировали меня, то есть не сняли судимость, хотя фронт наступал так лихо, что вон в апреле сорок четвертого Львов взяли, а в мае к Бугу вышли. Я же штрафник, свободы нет, после вылета сразу в землянку под охрану, еду носят, а как новый вылет, выводят на аэродром, кандалы и вылет. Это знаете ли бесит, но терпел. А потом понял, что никто не будет меня реабилитировать. Я с охраной поговорил и велел куратора позвать, это еще в марте было, тот и передал слова Конева. За тот удар немцев, что свалили на меня, отмены приговора не будет. Ну не будет, так не будет. Разведданные в ноль ушли. Разведка пешая и воздушная сама работала, а я все пустым возвращался, с пустыми картами.
Сначала куратор пытался уговорить, потом и Конев, но все впустую. А привыкли иметь свежие и точные данные, уже через губу разговаривали. Все, лавочка закрыта. Кинули меня, работать смысла на них нет. Меня в каталажку и в ближний тыл, убеждать. Два месяца
