Зауряд-врач - Анатолий Федорович Дроздов
Не свезло. Автомобиль сворачивает к имению, подъезжает ближе и останавливается. Кожаный верх сдвинут к багажнику, на заднем сиденье — офицер с длинными, «буденовскими» усами. Лицо худое и загорелое. На голове — фуражка, на плечах — погоны без просветов с заметным зигзагом. Генерал?
Выскочивший адъютант распахивает перед генералом дверь. Тот легко соскакивает на траву. На правом боку шашка. Кавалерист? Генерал смотрит на меня. Невольно вытягиваюсь.
— Что тут произошло?
— Немцы напали на лазарет. Я с ранеными организовал оборону. Стреляли, бросали бомбы. Потом казаки подоспели.
— Неплохо бросали! — генерал смотрит на трупы немцев. — С десяток положили.
— Еще там с пяток, — указываю на луг. — Тех подстрелили.
— Сколько вас было?
— Пятеро раненых и я. Трое погибли.
— Потери один к пяти. Лучше чем на фронте. До штыковой дошло? — он смотрит поверх моей головы. Ах, штык у меня в крови.
— Пырнул недобитого немца. Пытался стрелять.
— Орел! Имя?
— Зауряд-врач Довнар-Подляский.
— Врач?!
— Перед тем, как меня перевели в лазарет, служил вольноопределяющимся в Могилевском полку.
— Понятно, — кивает генерал и смотрит на адъютанта. — Вот что, Тимочкин. Остаешься здесь, перепиши имена отличившихся. Героев нужно наградить. Потом догонишь. Возьмешь коня — вон их сколько! — он указывает на луг. — А я поеду.
— Слушаюсь, ваше превосходительство!
— Вернутся казаки, оставь здесь охранение. Вдруг немцы прорвутся!
Автомобиль уезжает, за ним устремляется конвой. Вместе с Тимочкиным идем к лазарету. Из ворот выбегает Леокадия.
— Валериан Витольдович! Николай Карлович ранен!
Сую винтовку ошарашенному адъютанту и бегу в лазарет. Нахожу Карловича в операционной. Сидит на табурете, лицо бледное. Мундир снят, рядом суетится дантист. Сквозь марлю повязки видна кровь.
— Халат и руки помыть!
Быстро облачаюсь и мою руки. Отодвигаю дантиста в сторону и разматываю бинт. Что имеем? Огнестрельное ранение плеча. Кровь выплывает из раны толчками. Не брызжет и цвет темный. Артерия не задета. А кость?
— Пошевелите пальцами!
Карлович подчиняется. Нормально. И по проекции раны заметно, что кость не пострадала.
Леокадия подает мне баночку с йодом. Мажу вокруг раны. Прикладываю марлевые салфетки и бинтую. Заправляю кончик под повязку и прикладываю к ней ладонь. Короткая вспышка. Карлович заметил и вопросительно смотрит на меня. Надо отвлечь.
— Как вас угораздило?
— К окну подошел, — морщится он. — Хотел посмотреть, что происходит. Вот и поймал пулю, старый дурак!
— Вы не старый и совсем не дурак! Вон сколько раненых спасли!
Улыбается бледными губами. Доброе слово и раненому приятно.
— Теперь вы главный хирург, — говорит тихо.
Осторожно поднимаю его с табурета. Леокадия подскакивает, кладет здоровую руку раненого себе на плечо. Вдвоем отводим Карловича в кабинет. Сестры застилают диван, взбивают подушку. Освобождаем доктора от одежды, кладем и укрываем одеялом.
— Идите! — говорит он. — Один полежу. Нечего тут сидеть — рана легкая.
Выходим.
— Принесите ему чаю! — говорю сестре. — Сахара побольше. Ему надо кровь восстановить.
Кивает и убегает. Идем коридором. Навстречу несется казак в плоской фуражке. Замечает нас и подскакивает.
— Ваше благородие! Тимку ранили, кровью истекает. Спасите, век буду бога молить!
Замечаю в коридоре санитаров с носилками. Подбегаю к ним. На носилках — казак без сознания. Лицо бледное, глаза закрыты. Щупаю пульс — частый, но с хорошим наполнением. Левый бок в крови. Поднимаю мундир — повязка пропитана кровью. На нее пошло нижнее белье. Индивидуальные перевязочные пакеты здесь есть, но пока не распространены.
— Раненого — в операционную!..
Спустя час выхожу в коридор. Навстречу бросается тот же казак. Глаза шальные.
— Будет жить! — киваю. — Я ему селезенку удалил.
— А як жа?..
— Без селезенки люди живут. Не волнуйся, казак! Сядет в седло Тимка, причем скоро. Не удалить не мог — селезенку пополам развалило. Как это произошло?
— Герман палашом ткнул. Я его срубил, а потом гляжу — Тимка за бок держится и с седла ползет. Успел подхватить… Перевязали, как могли — скорее сюда. Думал, не довезем. Брательник он мне. Так жить будет?
— Гарантирую. У меня еще никто не умирал.
— Благодарствую, ваше благородие! Примите, не побрезгуйте!
Сует мне что-то в руку. Часы, наручные. Большой, серебряный корпус, красивый кожаный ремешок. На циферблате надпись — Longines. Швейцарские. Ремешок затерт — носили. Наверняка трофей. Придираться не будем. Часов у меня нет — почему-то не оказалось в вещах Довнар-Подляского, которые привезли из роты. Возможно, не было, а, может, и приватизировали. Застегиваю ремешок на запястье. Вот и взятки брать стал.
— Спасибо, братец! Как зовут?
— Урядник Болдырев!
— Не беспокойся, Болдырев! Присмотрим за брательником.
— Мы тута на лугу встали, — говорит он. — Велели побыть у лазарета. Вдруг герман наскочит? Зовите, коли что.
Киваю. Болдырев уходит. Слова его напомнили об адъютанте. Иду искать. Нигде нет. Встречаю Кульчицкого.
— Штабс-капитана не видал? Того, что со мной пришел?
— Как же! — кивает он. — С вами хотел говорить, но вы были на операции. Так он меня расспросил. Я все обсказал.
— Что?
— Как бились геройски. Я из окна видел. Он имена в книжечку записал, взял коня и уехал.
Представляю, что Кульчицкий ему наговорил! Ладно. Иду в бальный зал и обхожу раненых. Все живы. Некоторых «подпитываю». Прооперированный казак спит, воевавшие со мной герои — тоже. Склоняюсь над Трофимовым. Духман, ядреный… Думаю, чаркой не обошлось. Кульчицкий жаден, но тут водки не пожалел. Правильно.
В коридоре меня перехватывает Леокадия.
— Валериан Витольдович, нужно поговорить!
И вот что ей? Нашла время для выяснения отношений! Лицо у Леокадии решительное, не отвертеться. Отходим в сторону.
— Я видела, как вы закололи раненого. Стояла у окна на втором этаже.
И эта — тоже. Делать им, что ли, нечего?
— Это был враг.
— Раненый. У него, возможно, были родители. Он не виноват, что его послали воевать!
И убивать раненых. В лазарет рвался не цветы нюхать. Плевать мне на его родителей и на всю родню скопом! Что ищите, то и обрящете.
— Мы не палачи!
А я, значит, палач. Говорили мне такое — в другом мире. Правозащитница нашлась! Откуда лезет это дерьмо? Права убийц их волнуют, а вот страдания
