Кирилл Еськов - Америkа reloaded game (с редакционными примечаниями)
-------------------------------------
* Иго рабства Татарского (фр. )
-------------------------------------
Дипломат встречно поинтересовался – а какие, собственно, есть основания считать жизнь в Калифорнии менее свободной, чем, допустим, в пуританском Коннектикуте с его «Синими законами», карающими тюрьмой за непосещение богослужений и ношение «вызывающе яркой» одежды, не говоря уж о таких смертных грехах, как табакокурение и внебрачные связи? Постойте, но ведь в Калифорнии нет ни основополагающих гражданских свобод – слова, печати, собраний, – ни народовластия, осуществляемого через представительное правление, n'est-ce pas*?
-------------------------------------
*Не правда ли? (фр. )
-------------------------------------
Простите великодушно, рассмеялся Панин, но какая вообще связь между всем вами перечисленным – и Свободой? Тут ведь всё было исчерпывающе сформулировано еще стариками-римлянами: «Rara temporum felicitas, ubi quae velis sentire et quae sentias dicere licet»*;
-------------------------------------
* «Редкое счастливое время, когда можно думать, что хочешь и говорить, что думаешь» (лат. ) – Тацит, «История», I, 1: о временах правления императоров Нервы и Траяна (прим. ред.)
-------------------------------------
вот это самое неотъемлемое право человека – «думать, что хочешь, и говорить, что думаешь» – и есть та единственная свобода, ради которой можно идти на баррикады или на эшафот. Всё же прочее – парламентаризм с честными выборами, независимая пресса, etcetera – есть лишь средства обеспечения этого права, не имеющие никакой самостоятельной ценности; и никто никогда еще не показал, кстати, что республиканская форма правления справляется с означенной задачей лучше, чем монархическая… Так вот, с этой – личной – свободой в Калифорнии, смею вас уверить, полный порядок; в отличие от того же Коннектикута.Но позвольте, воскликнул несколько сбитый с толку волонтер, заметную, если не бОльшую, часть населения Калифорнии составляют крепостные, фактические рабы Компании!.. Они давным-давно уже не рабы, терпеливо объяснил Панин; ну можно ли, в здравом уме, назвать «рабами» вооруженных людей, имеющих местное самоуправление и мировые суды? Название – «крепость»-servage – осталось, да, речь-то идет лишь о пожизненном рабочем контракте! Контракте, который, кстати, можно и расторгнуть – в индивидуальном порядке; только вот расторгать его никто особо не рвется, поскольку Компания учит работников в своих школах, лечит в своих больницах – бесплатно, разумеется, а главное – платит пенсии инвалидам и обеспечение семьям погибших на службе… Главный вопрос-то – не существование института servage как такового, а – может ли крепостной из этого своего статуса при желании выйти? Ответ – да, может (в индивидуальном, повторим, порядке): хоть «вбок» – в золотоискатели-охотники-моряки, хоть «наверх» – в инженеры или купцы, причем первому из этих движений Компания не препятствует, а второму – всячески поспешествует. Ну, что среди нынешних Двенадцати негоциантов есть бывший крепостной, Степан Вилка – это, конечно, случай исключительный, не говорящий вообще ни о чем, кроме его личных талантов; а вот что трое из тех Двенадцати – потомки крепостных, это, извините, уже статистика! Кстати, полюбопытствуйте – много ль потомков serfs (белых, имеется в виду – о цветных и речи нет) среди здешних, демократичнейших, «сливок»?Помилуй бог, я ничего об этом не знал! – волонтер, вообще-то, был славным парнем, и слушал теперь со всем вниманием, как и столпившиеся вокруг них американцы. То, что вы говорите, вступил в разговор один из них – силою обстоятельств взявшийся таки за оружие пенсильванский квакер – звучит по-своему разумно, хотя и непривычно, но вот вопрос: Компания ваша, как и Ост-Индские, или здешняя Виргинская, создана была, как-никак, для извлечения прибыли. Чего ради вы идете на все эти непроизводительные траты, а главное – как вам дозволяют такое расточительство ваши акционеры?Ну, первое отличие нашей Компании от, скажем, Виргинской, усмехнулся Панин, в том, что все акционеры наши сами живут не на Пэлл-Мэлл в Лондоне и не на Невском проспекте в Петербурге, а на Никольской набережной в Петрограде. Так что Колония для них – не удачно подвернувшаяся рудная жила, которую надо побыстрее выжать досуха и вложить заработанное в следующую, максимально прибыльную на сейчас, негоцию – хоть в шеффилдскую металлургию, хоть в гвинейскую работорговлю. Это, извольте ли видеть, их дом, который надлежит обустраивать как положено, именно что для личного душевного комфорта: нормальному человеку претит лицезреть из окна своего особняка трущобы и проталкиваться на улицах сквозь толпы калек-попрошаек…Если же говорить серьезно, всё дело тут – в исходно конфедеративной структуре самой Русско-Американской Компании: она ведь возникла как совместное предприятие нескольких торговых домов, сохраняющих полную самостоятельность. ДомА отчисляют деньги в единый бюджет Компании (и тут не поэкономишь, ибо как раз в соответствии с размерами тех взносов и формируется из представителей разных, соперничающих, корпораций сама Конференция двенадцати негоциантов) – а дальше уже горнозаводчиков Калашниковых не волнуют проблемы торговцев Володихиных и золотопромышленников Лукодьяновых. Точнее сказать, не волнуют, покуда не приходит пора решать, что важнее именно сейчас для процветания Колонии: воздвигнуть ли форт для защиты от тлинкитов калашниковского железоделательного завода на острове Уральском, наладить ли какое ни на есть судоходство по реке Юко с ее лукодьяновскими приисками, или раскошелиться наконец на давний володихинский прожект долгосрочной аренды островка Хун-Кун у южнокитайского побережья под торговую факторию; для этого, собственно, и нужна Конференция.Так вот, в собственности Конференции находится все недвижимое имущество Компании (кстати, оно не подлежит акционированию ни в каких формах – так что если какой Дом пожелает вдруг свернуть свое дело в Калифорнии, он уйдет с одним лишь собственным оборотным капиталом, без никакой компенсации за оставляемую долю в рудниках, верфях и плантациях Колонии), земля, а также – внимание! – крепостные. И выходит, что крепостные те принадлежат, по меншиковскому завещанию, всем Домам вместе и никому – по отдельности, а потому никакого даже Юрьева дня для перехода от одного хозяина к другому тут сроду не требовалось. Людей же меж тем постоянно не хватает, каждая пара рабочих рук на счету (не говоря уж о мозгах с потребным образованием), причем нет никаких шансов, что недостача эта выправится в сколь-нибудь обозримом будущем: Пацифическое побережье – это вам не Атлантическое, натуральнейший край света, самодумкой сюда ни из Европы, ни из России нипочем не добраться; оттого и отношения хозяина с работником тут – понятно какие… Ситуация, кстати, в чем-то сходная с обезлюдевшей после Великой чумы Европой – оттуда, собственно, и пошли, step by step, все нынешние завоевания податных сословий по части своих прав.Это всё – почему «эти непроизводительные траты дозволяют наши акционеры»; возвращаясь же к «свободе, одушевляющей ныне народ Соединенных Штатов», – вновь оборотился к несколько уже заскучавшему от тех экономических материй французу Панин, – то свобода в этом понимании для Калифорнии, сейчас по крайней мере, категорически противопоказана, и «наследие татарского ига» тут абсолютно ни при чем.Вот смотрите: что есть американское общество? – правильно: это союз общин и цехов с древними-предревними традициями самоуправления и корпоративных связей «по горизонтали», и с опытом коллективного противодействия произволу и паразитизму властей; государство же, естественно, рассматривается как «неизбежное зло», которое следует всемерно ограничивать в его возможностях, оставив ему minimum minimorum возможностей вмешиваться в дела своих граждан: дипломатическую и военную защиту внешних границ, ну – почту там, да это, пожалуй, и всё. По идее, такое государство будет компактным и необременительным для общества, в плане людских и финансовых затрат – если сравнивать его с традиционными европейскими… Как бы не так! Чтобы эта конструкция стояла не опрокидываясь, мало расщепить «Власть, отвечающую за всё» на «исполнительную» и «законодательную» половинки – надо выделить еще и реально независимую «судебную власть», предоставив ей право не только решать любые конфликты между гражданами, но и оспаривать действия двух других властей; для обеспечения сменяемости власти (а наследственной она в этих условиях не может быть никак) путем «честных выборов» необходима свобода слова с соответствующими институциями – ну, к примеру «свободная пресса», с ее правом по первому подозрению невозбранно мазать дегтем ворота любого министра или президента; и много чего еще. Если вы сплюсуете в столбик все потребные для этого «людские и финансовые затраты», картина выйдет куда менее радужной. Повторю: это, похоже, будет очень хорошая, но очень-очень дорогая система власти; система, которую сможет себе позволить лишь очень-очень-очень богатая страна – каковой ваши Соединенные Штаты несомненно и станут после неизбежной (поднимаю тост, господа!..) победы вашей Революции.А теперь перенесемся к нам, на пустынное Пацифическое побережье, где по территории в миллион с лишком квадратных миль (пять площадей Французской метрополии, однако…) размазано тонким слоем стотысячное примерно население (один большой, но нестоличный европейский город). Боюсь, что идея поверстать десятую часть того населения в стряпчие и адвокаты – а меньшим при «правовом государстве» никак не обойдешься – не встретит должного восторга у остальных девяти десятых; и объяснить – на доступном для них уровне – с какой стати они должны, в дополнение к вооруженным силам и администрации, содержать еще и прожорливую ораву законников, без коих все прекрасно обходились до сих пор, я, к примеру, не возьмусь.Это, впрочем, мелочи. Главное же в том, что огромное большинство населения Колонии – и крепостные, и вольные – являются работниками Компании, выполняющей тут все основные функции государства, и связаны с ней пожизненным (а как правило – и наследственным) контрактом. Соотношение в их доходе натурального продукта, денег как таковых и сложно калькулируемых «социальных гарантий» – для разных категорий работников разное, но принципиальной разницы между крепостным землепашцем и президентом в этом пункте не имеется (последний вряд ли пользуется своим правом на бесплатное лечение – но это уж его личная воля); и доход этот – как его ни подсчитывай – означает вполне человеческое существование для всех. И нечего удивляться, что люди служат Компании не за страх, а за совесть, в точном соответствии с принятой в Японии (вот тоже страна со сходной системой пожизненного, «семейного» контракта!) максимой «Самурай служит не в надежде на будущую награду, а из благодарности за былые благодеяния». Впрочем, за положительными примерами этого рода не обязательно ходить за три моря: именно на таком вот всестороннем патернализме зиждилась уральская торгово-промышленная империя купцов Строгановых – кстати, экономически куда более успешная, чем людоедское предприятие меценатов Демидовых…Вот, к примеру: Компания (как те Строгановы) регулярно отправляет на учебу в Европу способных юношей из всех сословий; это – один из главных «социальных лифтов» для тех же крепостных. Юноши те иной раз прельщаются европейскими соблазнами и нарушают обязательство вернуться потом домой в Калифорнию. Компании же, испытывающей от таких случаев естественное неудовольствие, в голову не приходит оскорблять своих следующих стипендиатов какими-нибудь дурацкими «клятвами на крови», и уж тем более как-то третировать родственников невозвращенцев – для нее всё это именно «неприятные внутрисемейные истории». Патернализм, как и было сказано…Именно поэтому безусловное право калифорнийцев «думать, что хочешь и говорить, что думаешь» никоим образом не равнозначно здешней «свободе слова», ибо высказывание личного суждения о глупости или трусости генерала имярек никак не подразумевает права пропагандировать через «свободную прессу» воззрения о пользе скорейшей отмены армии как таковой. Равным образом, наличие в Калифорнии вполне уже развитого местного самоуправления никоим образом не побуждает его членов к мысли о необходимости избирать также и Конференцию двенадцати негоциантов путем всеобщих выборов, по схеме «один человек – один голос». Так что сомнительно, чтоб калифорнийцы «махнули не глядя» все свои нынешние блага и возможности на право сперва избирать себе начальников, а потом упражняться в злословии по их адресу – исключительно чтобы сделать приятное французским Просветителям…Если же говорить не о том, что нас разъединяет, а о том, что объединяет, то и Конференция двенадцати негоциантов, и Континентальный конгресс, похоже, никогда и ни в каких обстоятельствах не станут использовать свой народ как расходный материал для достижения надчеловеческих, «выдуманных из головы» целей: громоздить людишек в египетские пирамиды Государственного Величия, или швырять их полешками в костер очередной Священной Войны за очередную Истинную Веру. Впрочем, и калифорнийский, и – смею полагать – американский народы просто не потерпят такого с собой обращения; благо свободное ношение оружия и там, и здесь уже не отменить. Вот за это я и предлагаю тост! – завершил свой спич Панин при явном одобрении аудитории.Впрочем, не всей.Позже других присоединившийся к обществу джентльмен аскетической наружности без обиняков заявил, что нарисованная здесь эмиссаром царицы Кэтрин (он верно понимает статус «наблюдателя»?..) картина калифорнийской жизни является на треть честной идеализацией, а на остальные две трети – расчетливой пропагандой. Панин, приподняв бровь, осведомился – какие личные наблюдения или факты, почерпнутые из заслуживающих доверия источников, легли в основу столь категоричного утверждения. Аскетический джентльмен фыркнул, что он, дескать, в таковых не нуждается, и что ему вполне достаточно «общих соображений», ибо изложенная графом схема общественного устройства полностью противоречит самОй «человеческой природе»: человек эгоистичен, а любовью к ближнему своему может проникнуться лишь на путях служения Господу – чего в безбожной Калифорнии быть не может по определению. Панин удивленно ответствовал, что да, действительно, религия в Калифорнии является частным делом человека, – но разве не к этому же призывают и Отцы-основатели здешнего государства? Не в этом дело, раздраженно отмахнулся аскетический джентльмен, а в том, что для формирования описанной вами Власти, которая сознательно состригает с подданных меньше шерсти, чем могла бы, потребны не люди, а ангелы – причем с обеих сторон; а где и когда люди реально заботились о чужом благополучии? – приведите хоть один пример! Вам и впрямь хватит одного? – усмехнулся Панин, которому уже изрядно поднадоела та пикировка. Да, сделайте одолжение! Пожалуйста: в постели. I beg your pardon?.. Ну, это очень просто: попробуйте как-нибудь, эксперимента ради, думать об удовольствии не только своем, но и партнерши тож – и результат вас приятно удивит!Общий хохот собравшихся и свекольный окрас лица оппонента подсказали графу, что пущенная навскидку стрела вонзилась в самый центр мишени: джентльмен оказался известным проповедником, сделавшим себе имя как раз на бичевании «вседозволенности и распутства». Результатом стал появившийся назавтра в Филадельфии запальчиво-велеречивый памфлет, в коем граф аттестовался как «достойный прислужник распутной царицы Кэтрин – Блудницы Вавилонской, укравшей титул Северной Семирамиды, – от блудодейств коей могли бы вспыхнуть со стыда даже невские болота». Государыню сия аттестация изрядно рассмешила; она поделилась ею с Вольтером в очередной своей эпистоле, а тот, в свой черед, вложил ее в уста религиозного ханжи из новой своей пиэсы – нечаянно обессмертив, таким образом, первоисточник…Важнее, однако, иное: внимательно ознакомившись, по случаю, с популярно изложенными Паниным взглядами Компании на Американскую революцию, государыня в задумчивости поиграла пером над текстом и… не наложила никакой резолюции. Сиречь – решила оставить всё как было.
8Наставшая вслед за «Бабьим веком» эпоха «Павла и Палычей» породила опасный конфликт интересов : внешнеполитические устремления Колонии (становившейся мало-помалу серьезным игроком на Пацифике) и Метрополии объективно оказались строго противоположными. Собственно, спасало Калифорнию на протяжении всего того времени лишь крайне своеобразное понимание Петербургом своих обязанностей перед собственными подданными…Как это ни смешно, но за всю эпоху Наполеоновских войн лишь недолговечный затейник Павел вел самую настоящую Realpolitik, отвечающую национальным интересам страны – а не идеологическим фантомам или своекорыстию ее «элиты». Дождавшись, чтоб Франция очнулась от своего революционно-гильотинного умопомешательства, он тут же стал наводить мосты с Первым консулом, твердо следуя фундаментальному правилу международной политики – «дружить через голову»; в данном случае – через голову Коалиции. Ясно, что замаячивший в дыму европейского пожара призрак русско-французского стратегического альянса перепугал до смерти Берлин с Веной (собственно, Наполеоновские войны могли на этом месте закончиться всеобщим миром) и вызвал дикую ярость Лондона. Но если для Петербурга, практически не ведущего собственной морской торговли, наведывающиеся временами в Балтику британские эскадры особой угрозы не представляли, то для Петрограда противостояние России с Владычицей морей в любом варианте ничего хорошего не сулило.Так что когда петербургский представитель Компании Сергей Евграфов получил, через свою превосходно налаженную агентуру, сведенья о заговоре против Павла, он оказался перед весьма нелегким выбором. С одной стороны, международная политика Императора была очевидно губительной для Колонии, так что отстранение его от власти следовало всячески приветствовать; с другой стороны, Император, как-никак, был для них еще и компаньеро, – а своих Компания не сдавала, никому и никогда… Но пока Евграфов ломал голову над этой дилеммой, заговорщики, вхожие в ближайшее окружение Павла, сделали сильный ход: граф Пален, военный губернатор столицы, известил самодержца о раскрытии им «аглицким золотом унавоженного заговора Компанейских», подкрепив свой навет кой-какими уликами, любезно сфабрикованными по его просьбе британским послом. Евграфов с некоторым даже облегчением рассудил, что заглотнувший ту наживку Император сам выбрал свою судьбу, и, вверив себя Господу, отправился ожидать казни в Алексеевский равелин Петропавловки – где его и догнало известие о скоропостижной кончине Павла вследствие «апоплексического удара табакеркой».Возведенный на липкий от отцовской крови престол Александр Павлович посулил, как известно, подельникам: «При мне всё будет, как при бабушке» – и всех в итоге надул. Точнее – всех, кроме Компании (которой как раз ничего обещано и не было): тут отношения воистину вернулись к екатерининским временам, а в чем-то даже и к елизаветинским, с тогдашней политикой «Отпусти народ мой». Дабы восстановить status quo и загладить несомненную вину Петербурга перед Петроградом с его спешно освобожденным из камеры смертников посланником, Александр, в виде своеобразной компенсации, санкционировал «Третий исход» – организованную эмиграцию в Америку почти семидесяти тысяч старообрядцев, молокан и иных сектантов (что, впрочем, полностью отвечало его собственным устремлениям по части религиозного очищения Империи); вернувшийся к исполнению своих обязанностей Евграфов получил из рук государя орден Святой Анны, на чем высокие договаривающиеся стороны сочли инцидент исчерпанным.Государь тем временем со всем пылом молодости примкнул к Holy War Коалиции европейских монархов против Evil Empire богопротивного узурпатора Буонапарте. Сам Евграфов был стопроцентно согласен с мнением прослывшего на том франкофилом канцлера Румянцева, что России-де в той совершенно ее не касающейся войне предстоит просто-напросто «дотировать русской кровью британские ввозные пошлины на апельсины» – однако эгоистическим интересам Колонии именно такой стратегический расклад отвечал наилучшим образом…С отстраненным любопытством наблюдал Представитель за тем, как Император разоряет, в угоду английским конкурентам, отечественную торговлю и промышленность троекратным ростом налогов для содержания гигантских, ни с чем не сообразных вооруженных сил, раз за разом задирает вовсе не желающую войны с ним великую державу (имеющую первую сухопутную армию и вторую экономику мира) – и успешно доводит-таки дело до французского вторжения. Из многих тогдашних Александровых затей более всего поразили Евграфова военные поселения (причем не столько даже сама идея регламентировать «под барабан» распорядок сельхозработ и показатели деторождения у поселянок, сколько ответ Самодержца на вполне резонные возражения специалистов, в том числе и Аракчеева: «Военные поселения будут устроены, хотя бы пришлось уложить трупами всю дорогу от Петербурга до Чудова!») и примененная тем в собственной стране тактика «выжженной земли» (главным результатом которой стала массовая гибель оставленных – на зиму глядя – без крова, пищи и всякого намека на помощь русских крестьян из сожженных при отступлении русской же армией деревень). Да и вообще, брошенные Россией в топку абсолютно ей не нужных Наполеоновских войн 440 тысяч солдатских жизней и 470 миллионов серебряных рублей (что соответствовало рыночной стоимости примерно пяти миллионов крепостных душ – при населении страны в сорок миллионов…) представлялись калифорнийцу явно несообразной платой за Державное Величие (сиречь за право cosaques de Russie продефилировать по Елисейским полям, а tsar de Russie – покрасоваться в президиуме Венского конгресса и Священного Союза); ну а если русские, как он убедился из разговоров, в массе своей находят такую цену вполне приемлемой, и с радостью готовы платить ее снова и снова – что ж, нам тогда лучше и впредь оставаться русскоязычными …Всемирно-историческая победа та имела и еще одно, явно непредусмотренное Императором следствие. Победоносная русская армия самочинно произвела тогда некий неэквивалентный обмен, а именно: подарив парижанам полезный бренд «бистро», она получила от них взамен, помимо триппера, еще и идеи Просвещения, крайне своеобразно преломившиеся затем в лейб-драгунских мозгах. Поскольку терпеть «крепостное рабство» в своих поместьях стало теперь решительно не комильфо, а умерить хоть чуток собственные аппетиты в видах уменьшения реальной нормы эксплуатации тех пейзан было идеей настолько нелепой, что ее и обсуждать-то не пристало в приличном обществе – в тех коллективных мозгах выбродил удивительный по сочетанию глупости и подлости прожект: освобождение крепостных без земли. Попросту говоря, следовало обратить крестьян (хотя бы и принудительно – в случае непонимания теми своего счастья!..) в лично-свободных безземельных батраков, перед которыми просвещенное дворянство не имело бы отныне вообще никаких социальных обязательств; а то ишь заладили, мужичье сиволапое: «Мы-то барские, а землица-то наша!»… Не столь просвещенное правительство ясно понимало, что такого рода «освобождение» не может возыметь иного результата, кроме расширенного и дополненного переиздания Пугачевщины; ну а поскольку денег на компенсации помещикам и выкуп их земель в разоренной Победоносной Войной российской казне все равно не было (и в обозримом будущем не предвиделось), освобождение крестьян решили вообще отложить – «авось как-нибудь рассосется». В результате просвещенное дворянство плавно перешло к мечтаниям о конституции (для себя), чтоб не сказать – о республиканском правлении (для себя же), а в деятельность полу-, четверть– и совсем уже тайных обществ соответствующей направленности оказалась вовлечена как бы не бОльшая часть столичного общества и, что несопоставимо серьезнее, – Гвардии.К середине 1825 года Евграфову, отслеживавшему ту «тайную» деятельность через свою агентуру как среди заговорщиков, так и в правительственных кругах, стало ясно, что Александр совершенно утратил контроль над ситуацией. Обладая почти исчерпывающей информацией о заговоре, болезненно-подозрительный и трусоватый монарх сам убедил себя в том, что он имеет дело лишь с надводной частью айсберга, тогда как главную опасность представляют остающиеся неведомыми ему покровители тех поручиков и полковников среди придворных и высшего генералитета; постоянно примеряя на себя судьбу некогда преданного им отца, он отказывался от каких бы то ни было превентивных действий против заговорщиков, панически боясь спровоцировать их высокопоставленных сообщников во Дворце на повтор «Михайловского замка».Трезво просчитав несколько вариантов победы гвардейского путча (а сразивший монарха паралич воли делал такое развитие событий вполне реальным), Представитель пришел к выводу, что Колонии ни в одном из них ничего хорошего ждать не приходится. По непреложным законам любой Революции всех этих прекраснодушных говорунов должен был вскорости прибрать немногословный радикал-республиканец полковник Пестель, четко и недвусмысленно прописавший в своей программе «Русская правда», в самом начале раздела о Единой-и-Неделимой, необходимость «любой ценой восстановить суверенитет Российского государства над русскими землями в Америке». Вкупе с многими прочими планами полковника по обустройству России, как-то: установление в ней диктатуры Временного Верховного Правления (временного – это, для почину, на десять лет, а дальше видно будет…) со всевластной тайной полицией под многозначительным названием «Государственный приказ благочиния», и учинение Endlösung’а «буйным кавказским народностям» в видах последующей русской колонизации очищенного от них Lebensraum’а – означенное «восстановление суверенитета» наводило на вполне определенные предчувствия относительно судьбы Калифорнии с ее «свободами и законами»…Дальше тянуть было невозможно, и Представитель предпринял отчаянную попытку убедить своего царственного компаньеро совершить хоть какие-нибудь телодвижения для собственного спасения (и спасения Колонии). Результат, однако, вышел строго обратный: император, похоже, утерял остатки душевного равновесия, стремительно убыл из столицы на юг и при довольно мутных обстоятельствах скоропостижно скончался в Таганроге. Тут же родилась легенда, будто «схоронили-то двойника», а государь-де под чужим именем скрылся в Америку (о чем якобы только и мечтал все предшествующие годы); Евграфов рассудил, что официально опровергать эти слухи глупо – да и незачем: пусть живут.Даже со способом передачи короны Николаю – минуя законного, но нелюбимого Константина – многоопытный интриган Александр перемудрил, что и привело, через двухнедельное междуцарствие с двумя присягами, к событиям 14 декабря. Истинным символом тех событий, по совести говоря, следует признать не Сенатскую площадь с коченеющим под снегопадом каре из трех полков, поднятых «за императора Константина и жену его, Конституцию», а площадь Дворцовую – по которой слоняется тем часом в одиночестве, безо всякой свиты и охраны, ожидающий подхода запропастившихся куда-то верных частей Николай, вокруг него – жиденькая толпа не слишком почтительных зевак, а в толпе той, в нескольких шагах – декабрист, полковник Александр Буланов с двумя заряженными пистолетами; постоявши так с десяток минут, цареубийца пошел себе мимо, а вечером сам сдался властям. …Так вот, хотя все события того дня изучены историками вдоль и поперек, а действия всех их участников расписаны буквально по минутам, Евграфову упорно продолжают приписывать обращенные к заколебавшемуся было императору слова генерала Толля: «Ваше Величество, либо прикажите очистить площадь картечью, либо отрекитесь от престола!» – что, конечно, полная чушь: не говоря уж о форме обращения (совершенно немыслимой для многоопытного дипломата), не сходится время суток.Разговор Евграфова с Николаем происходил не в три пополудни (когда, на самом деле, исход уже был вполне ясен, и речь, собственно, шла лишь о цене вопроса ), а с утра пораньше – в обстановке «разброда и шатания» и панических реляций о присоединении к мятежу всё новых войск (отказывающихся присягать по второму разу). Его степенство Представитель тогда твердо заверил компаньеро императора, что при любом исходе петербургских событий Колония сохранит верность Его Императорскому Величеству; что если Его Величество сочтет целесообразным временно оставить Петербург, дабы лично возглавить верные ему войска вне столицы – Компания обладает всеми техническими возможностями для такого рода секретной эвакуации; что вплоть до победы над мятежниками все, без изъятья, ресурсы Колонии – и военные, и дипломатические, и финансовые – находятся в полном распоряжении Его Величества и (не приведи, конечно, Господь!..) русского правительства в изгнании… Эвакуацию Николай решительно отверг, за прочее же сдержанно поблагодарил: «Спасибо, братцы! Ценю и не забуду» – и действительно не забыл ; у него вообще была отличная память, тогда как неблагодарности в довольно-таки обширном списке отрицательных свойств его характера не заприметил ни один из многочисленных его недругов.Так что «Николаевская реакция» затронула Компанию единственно в том, что из подцензурной печати полностью исчезли даже те редкие упоминания о Русской Америке, что случались прежде; личным представителем Император сослал в Америку впавшего в немилость Аракчеева – далеко не худший, как выяснилось при ближайшем рассмотрении, вариант. Так что за перипетиями российской политики Евграфову можно было наблюдать с прежней отстраненностью: к опасным для Петрограда международным авантюрам Николай в ту пору склонен не был, а маниакальное стремление регламентировать всё, на что падает его взор, вплоть до начертания букв на трактирных вывесках, калифорнийцев – слава те, Господи! – впрямую не затрагивало.Первые тревожные звоночки зазвучали в середине 30-х, когда Самодержец начал всерьез закручивать гайки по старообрядческой части, зачем-то перекрыв при этом любые возможности для эмиграции. Евграфов, сам относившийся к Николаю не без симпатии, резюмировал в своем тогдашнем отчете Компании, что вот, вроде бы и не дурак, и не безответственен, и за народ по-своему радеет – а как командир (и уж тем более глава государства) являет собой величину даже не нулевую, а скорее отрицательную: по любым вопросам у Самодержца уже загодя заготовлено Непогрешимое Мнение, окружающая действительность воспринимается им лишь в той мере, в какой она тому Мнению не противоречит, а попытки подчиненных, сколь угодно верноподданнические, привести первое в соответствие со вторым (да и вообще проявить хоть на копейку инициативы), неуклонно расплющиваются чугунным царёвым: «Не рассуждать!» Ну, а поскольку Самодержец, в довершение ко всему, дьявольски трудолюбив и одушевлен сознанием своей Исторической Миссии, заключал Представитель – добром это всё не кончится; и ведь как в воду глядел!Как верно заметил позднейший историк – «Император Николай всю жизнь неустанно и ответственно (действительно неустанно и ответственно!) заботился прежде всего о двух вещах: о российских вооруженных силах и о борьбе с революцией, особенно с распространением революционных настроений в образованных небогатых слоях разных сословий. В обеих областях он достиг исключительных, беспрецедентных для России результатов: вооруженные силы впервые за полтора века качественным образом отстали от европейских и стали регулярно проигрывать им полевые сражения, а образованные небогатые слои оказались революционизированы на добрые две трети, а всякую искреннюю и добросовестную лояльность к власти – причем даже не к режиму, а вообще к иерархической государственности как таковой – потеряли практически поголовно».Второй аспект Колонию занимал не слишком, а вот первый – весьма и весьма, ибо Самодержец к тому же взял за правило изображать собой затычку к каждой заграничной бочке, в коей ему угадывалось революционное брожение. Вот чтО ему, казалось бы, до внутренних проблем Сардинского королевства, которое и на глобусе-то не вдруг отыщешь? – ан нет: «Неутомимый Николай Павлович успел нахамить и тут. Верный своей активной жизненной позиции, он уследил подозрительные карбонарские знакомства (Гарибальди!) принцев Савойского дома. В наказание королю и правительству русский посланник был отозван. Нельзя сказать, чтобы жизнь в Турине от этого остановилась, но претензии Романова на роль всеевропейского управдома, конечно, не были забыты» (конец цитаты). И прерывая в 1848-м петербургский бал патетическим возгласом: «Седлайте коней, господа – в Париже революция!» он ведь ни капельки не иронизировал, вот в чем печаль…Особой благодарности от коллег-монархов, подвергшихся той интернациональной помощи, он не дождался – скорее наоборот, ну а уж о вполне единодушной ненависти европейских прогрессистов, всё более определявших тамошнее общественное мнение, и говорить не приходится… В общем, Самодержец, «действуя без признаков корыстной выгоды», обеспечил России высокое звание «Жандарма Европы» (так, похоже, и не поняв, что сие – не вполне комплимент…), успешно привел свою державу к полной, невиданной в русской истории, дипломатической изоляции, а там и – вполне предсказуемо – к войне с если не большей, то лучшей (по мощи вооруженных сил) частью мира. (По ходу той войны Россия поставит под ружье аж два с половиной миллиона человек, на шестьдесят миллионов населения – только вот ружье то окажется чищенной кирпичом гладкостволкой, мало чем могущей помочь против нарезных штуцеров англо-французского экспедиционного корпуса, а российский флот – третий в мире по числу судов и пушек, но не имеющий в своем составе ни единого винтового парохода – окажется годен лишь на то, чтоб утопить его в фарватере Севастопольской бухты, дабы затруднить кораблям Союзников подход к городу.)Гарью отчетливо запахло еще в 1852-м. Нет нужды говорить, что Петрограду участвовать в тех Петербургских затеях, с очевидной перспективой остаться наедине с объединенным флотом Англии и Франции, было – как нож вострый. Самодержец меж тем, загипнотизированный видениями православного креста над Царьградом и Андреевского стяга над Эгеидой, твердой рукою рулил к пропасти, игнорируя любые попытки втолковать ему, что англо-французские гарантии Стамбулу – это не блеф и не ритуал «для приличия», и что в случае русского нападения европейские союзники реально впишутся за османов. А уж когда Николай Павлович не нашел ничего умнее, чем обратиться к Наполеону III, выслужившемуся в императоры из президентов, как к «Государю и Доброму Другу» вместо строжайше предписанного протоколом «Дорогого Брата» (что, в вольном переводе с дипломатического на человеческий, звучало примерно как «Козлина ты позорный и Богомерзкий Узурпатор!») – в Петрограде сочли (ошибочно, кстати), что Самодержец вполне намеренно провоцирует коалицию Морских держав*
-------------------------------------
