Александр Афанасьев - Сожженные мосты
Проверили люки и крепления для пулеметов — на этой модели броневика десантные люки в крыше откидывались наружу, превращаясь в своего рода щит, прикрывающий бойца от дороги. Десантироваться неудобно, но есть ведь еще большой люк в корме и люк, ведущий к сиденью водителя. А это — как раз при обстреле, чтобы, прикрываясь люком, отстреливаться в ответ из штатного либо, установив пулемет, — из него. На Востоке, бывает, и все шесть пулеметов ставят — машина как еж, ощетинившийся стволами, получается.
Вернулись — залегли «на боковую». Хороший казак засыпает сразу, как только представляется возможность, — никогда не знаешь, когда такая возможность представится в следующий раз…
Вечером, в двадцать ноль-ноль по местному времени, состоялось оперативное совещание офицерского состава части. Началось оно с представления вновь прибывшего, потом есаул Дыбенко долго и с удовольствием костерил последними словами казачье — опять обнаружили в расположении спирт. Казаки такого никогда не упустят, но случаи, когда подсовывали метиловый спирт и люди из-за этого слепли или вообще намертво травились, были, и не раз.
Спирт, конечно же, из трофеев, утаили. Поэтому и решили: не может быть, чтобы он был паленым. Но в том-то и дело, что бывает в жизни — всякое.
Потом доложили о ходе выполнения поставленных задач, об обстановке в секторах ответственности, распределили новые задачи. Велехову пока ничего не дали, и это правильно — надо несколько дней, чтобы с обстановкой ознакомиться, разведке без этого — никак. Заканчивая совещание, есаул еще раз — для закрепления — в сильно нецензурной форме объяснил, что с кем будет, если он опять найдет в расположении спирт.
После совещания сотник поймал взгляд своего непосредственного начальника, замбоя, подъесаула Чернова. Тот едва заметно кивнул. Отошли.
— Куришь? — спросил Чернов, доставая сигарету из пачки дорогого, не пайкового «Князя Владимира».
— Нет.
— Что так?
— А в засаде попробуй — три дня без курева? Проклянешь все на свете, лучше уж вообще не курить.
Подъесаул расхохотался, едва не выронив сигарету.
— Продуманный ты, сотник. Ничего, что я на «ты»?
— Да нормально. У нас поговорка бытует: «вы» — это вы…у, выдеру, высушу.
— Оно так. Здесь первая командировка?
— Верно.
— А крайняя где была?
— Крайняя… В Аравию мотался. Вышки охранял, нефтеперегонные заводы. Местную гвардию обучал.
— И как?
Сотник сплюнул.
— Жить можно. Но хреново. Правда, два жалованья платят, даже без боевых. Жарко, ажник дышать нечем, от солнца солнечный удар — запросто. Всякой дряни полно — змеи, скорпионы, многоножки. Лихорадку — тоже запросто подхватить. Воду во многих местах пить нельзя, не вскипятив.
— А вояки местные?
— Вояки? Тяжко с ними. Пять раз в день все бросают — встают на намаз, Аллаху молиться. Ураза — днем не жрут, ночами нажираются. Рамадан — вообще небоеспособны. Там, где офицер нормальный, следит за всем — там боеспособные части. А где офицеру все до лампочки — вооруженный сброд.
— Да? А говорили — есть нормальные специалисты.
— Это если одиночки. Есть — нормальные, даже очень нормальные специалисты, те, кто училище закончил, а еще лучше те, кто с детства в русском кадетском корпусе обучался. Вот те — нормальные специалисты, но они специально стремятся с нашими служить, а не со своими. А кого так набирают — лучше бы не набирали…
— Понятно…
Подъесаул выпустил густой клуб дыма, понаблюдал, как он медленно уплывает в расцвеченное мириадами звезд небо.
— А здесь что?
— Бардак полный здесь, вот что… — подъесаул смачно выругался.
— Слушай, Дмитрий… — спросил Велехов, — если здесь такой бардак, почему мы в командировки мотаемся? Почему нас нанимают? Почему регулярной армии нету?
Чернов посмотрел на него недоумевающе.
— Понятно… Хорошо, доведу, раз не знаешь. В двадцатые годы был подписан Берлинский мирный договор. По этому договору каждая из договаривающихся сторон обязана была отвести регулярные воинские части от границы не менее чем на восемьдесят километров, создав пограничную демилитаризованную зону. Но разрешались части народного ополчения и таможня. Вот мы, казаки, и есть части ополчения, иррегулярные части вроде как. Наемники. С той стороны то же самое — ландвер[20] стоит, вояки так себе. Тут и так скандал на скандале — и Австро-Венгрия, и Священная Римская империя, и Британская империя требуют признать казаков частями регулярной армии. Мы — не признаем, потому что мы и впрямь ополчение. Вот и мотаемся по командировкам. Хорошо хоть техники вдоволь дали, потому что в оперативном штабе Круга тоже не дураки сидят. Количество частей ополчения в приграничной зоне ограничено, а вот техники — нет, за исключением артиллерии и самолетов. Когда договор мирный подписывали — ничего и не было, кроме артиллерии и самолетов. Вот поэтому нас так мало тут, а техники нам дают сколько надо, за исключением артиллерии, потому как тут — мирные селения. В технике мы не ограничены.
— Понятно… — сплюнул на землю сотник.
— Тебе матчасть выдали нормально?
— Нормально, проверили.
— Сколько тебе времени надо, чтобы ознакомиться с обстановкой?
— Трое суток.
Подъесаул усмехнулся.
— Извини — сутки. Потом нагружу сверх всякой меры. Людей совсем нет, каждый человек на счету. У нас тут и так, считай, наш есаул — это весь штаб, остальные все — боевые. Я и сам в поле хожу. Сектор нашей ответственности видел?
— В три раза больше, чем мы закрыть можем, если принять во внимание рельеф.
— То-то и оно. Здесь, чтобы границу перекрыть, ночью надо посты в десяти метрах друг от друга ставить. Так что иди отдыхай. Пока можешь.
Сотник остановил вопросом уже потушившего сигарету Чернова.
— Дмитрий… а что там Дыбенко про какого-то таможенного офицера говорил? Что-то связанное с агентурной разведкой.
Чернов остановился.
— Не было его пока. Он перед нами не отчитывается, просто в курс вводит. Прикомандированный. Будет — познакомлю. Пойдем — я карту тебе дам, для работы.
30 мая 2002 года
Аэропорт Мехрабад
Тегеран, Персия
Экипаж был опытный — приземления я даже не почувствовал. Просто в какой-то момент взвыли моторы, переходя на реверс, — и самолет начал замедлять скорость…
Тегеран…
Это не Багдад, город тысячи и одной ночи, город-сказка на русском Востоке, город-центр, город почти что столица, город — штаб-квартира всех работающих на русском Востоке компаний, город, утопающий в нефтяных деньгах. Это не Бейрут, загадочный и манящий, стремительно отстраивающийся, блистающий великолепием побережья с его небоскребами, бульваром Корниш, яхтенными стоянками. Тегеран был своим — и одновременно чужим, современным — и одновременно древним, привлекательным — но где-то и опасным. И стоило мне только ступить на трап, как я уловил, буквально кожей почувствовал что-то недоброе. И дело не в предостережении Путилова, что не стоит воспринимать этот город как свой. Просто здесь и в самом деле было что-то… такое.
По статусу посланнику Российской империи не полагалось ездить на автомобилях нерусского производства — и я не удивился, увидев у трапа длинный, черный, словно облитый стеклом «Руссо-Балт». Почти такой же экипаж возил Государя. Многие задавались вопросом — как мастерам «Руссо-Балта» удавалось достичь такого эффекта при окраске? Открою секрет — пятнадцать слоев краски, после нанесения каждого идет полировка. В результате достигается эффект глубины окраски, машина и впрямь смотрится словно облитая стеклом. Но это дорогое удовольствие, и позволить себе такую роскошь может далеко не каждый. «Руссо-Балт» стоит дороже даже британского «Роллс-Ройса».
Рядом с лимузином стояла полицейская машина — внедорожник, зелено-белого цвета. Несколько полицейских застыли у трапа, и все как один — с оружием…
Стоило мне сойти с трапа, как ко мне чуть ли не кинулся еще один персонаж — невысокий, рыжий, явно не перс.
— Ваше превосходительство? Меня зовут Варфоломей Петрович, Кондратьев Варфоломей Петрович, до вашей аккредитации исполнял обязанности посланника. А так я торговый атташе и одновременно второй секретарь. Как долетели, как погода в Петербурге? Знаете, я четыре года уже в Петербурге не был, моей супруге противопоказан сырой климат, и даже отпуска мы проводим не в России. Прошлый раз мы ездили на Маврикий, там…
Господи…
Видимо, теряю квалификацию, что-то отразилось на моем лице — потому что господин Варфоломей Петрович Кондратьев резко замолчал. Господи, кто имя-то ему такое предложил дать, оно же устаревшее, сейчас так младенцев не называют. Еще бы Акакием назвали, как было у Гоголя…
