Лев Соколов - Своя радуга
Межислав рыча бился в бешенстве. Четверо мунгальских воинов едва держали его. Тщетно он рвал руки, пытаясь ослабить путы. Крепок, умело повязан сыромятный ремень. скорее кровь разорвет от натуги жилы, чем лопнет выделанная кожа…
– Не будет по-вашему, – обессилев прокакркал он. – Русь взять!.. Подавитесь… Кровью отхаркивать придется… Ну чего ждешь, неясыть одноглазая?! Не боюсь! Руки связал!.. Режь давай!
Старик бесстрастно смотрел на него, ждал пока Межислав не выдохся. Потом дал знак.
Стоявший сзади нукер вынул нож, и одним движением располосовал сыромятный ремень на Межиславовых руках.
– Я же сказал, что выпросил твою жизнь у хагана. Иди. Тебя проводят. Там лошадь. В переметных сумах – еда. При седле – меч. Из стана тебя выведут. Дальше – как знаешь.
Межислав растирая руки поднялся с кошмы. Недоверчиво спросил.
– Почему?
Старик поглядел на него как на пустое место.
– Откуда тебе знать? Может быть отпускаю тебя, чтобы ты рассказал о неправде князя Володимирского, и тем посеял среди вас еще большую рознь и сумятицу. А может, потому что ты едва не сломал хребет моему сыну… Едва… Единственному, из оставшихся в живых. Теперь иди.
– Я не уеду, пока не увижу тел князей.
– В этом нет запретного, – согласился старик. – Тебе покажут. Иди. Время слов кончилось. И долгов между нами нет.
***
Невысокий степной конь нес Межислава по снегу. Он ехал обратно к Рязани. Тело сам делало с детства выученные движения для правления конем. Известно, при добром всаднике, конь до четверти меньше несет… Это не занимало голову, и он думал. До изнеможения думал о том, правду ли ему сказал одноглазый о делах князя Володимирского. А когда уставал думать об этом, начинал думать о другом. О том, как хорошо, когда каждый город живет независимо от других, малой землею. Люди знают друг-друга, и знают кто ими правит. Все могут выйти на общее вече, и рассказать о своих делах. Могут попросить помощи, или укорить власть, а то и прогнать её. Как это заведено в русских городах, скажут нерадивому князю люди: – а мы тебе княже кланяемся, а по-твоему не хотим. А ну как будешь неволить, – тебя к воротам поворотим… Не то в больших землях, где правит самовластный кесарь, вроде ромейских императоров. Для большинства людей он живет слишком далеко, до него уже не докричаться… Да, хорошо жить в малых землях… До тех пор пока за твоим добром и жизнью не приходит кто-то больше тебя. Неважно, будь то ромейские легио, или мунгальские тумены. Они всегда приходят. И если ты к их приходу не готов, и слаб, и земля твоя мала, то кто же виноват, кроме тебя?..
***
Но что за всадники впереди? В чистом поле человека издалека видно. А этих скрывал от взора до поры пающий снег … Прирысил Межислав коня. Постепенно открывается глазу дальнее, когда его нагоняешь. Конечно заметили его и те вершники. В поле вышел – так крути головой, неосторожный свою носит недолго. Едут впереди Межислава трое. Едут ходко, но все-же от него не бегут, берегут коней. Троим одного в поле не устрашаться. Межиславов же конь резво бежит. К вечору ближе нагнал их. Вот все ближе конники…
– Эй там! Кого Бог несет?! – Закричал крайний.
По зычному голосу, да по одежде богатой на объемистой фигуре, и признал его Межислав. То ж Олята, Юрия Ингваревича думный боярин! Переметчик! Послух князя Володимерского! Вот и Лузг – надменный пузырь едет рядом с ним! Застило взор багряным у Межислава, повод стиснул, больно руке, ногами ребра коню сжал, так что всхрапнул носилец. Кто же третий с ними? Конь несет все ближе, а не узнать. Кто еще с ними в одетый в нераспашной тулуп, какие носят в диком поле?
Хрипит конь, с шага сбился. Тем и Межислава в чувство привел. Не мальчик он уже, володеть собой умеет, ноги с ребер конских отжал , накрыл гнев крышкой, ближе правит. Да и не соврал ли? – Не соврал ли коварный мунгальский мурза?.. Тише сердце, дыханье не рвись, будь спокоен видом и голосом.
– Оляте, ты?! – Крикнул Межислав.
– Я! – Растерянно отозвался Олята, а сам руку козырьком к голове приложил. – А ты?..
– Межислав я. – Отзывается княжий муж, сам же все ближе правит.
– Межиславе.. Ох ты!.. Живой! – Заквохал Олята.
Вот и съехались близко. Пара саженей. Рядом и Олята и Лузг. Третьего же не признает никак Межислав. Вроде чудится что-то в повадке и облике знакомое. Да трудно признать, у того человека почитай лица нет; справа синяками лиловеет, слева вообще заплыло пузырем, – глаз смотрит щелкой, как у узкоглазых табунщиков…
– Как же ты живым от мунгалов выбрался? – Вопрошает Лузг.
Межислав же в оба глаза смотрит. С Лузга на Оляту, с Оляты на третьего, – кто же он такой? – чтоб ни жеста, ни тени мысли с лица не упустить. Нет, не рад ему Олята. В голосе Лузга холод тревожный… Однако, погодим… Пока отвечу.
– Помните, было, боролся я с ухарем мунгальским? Напрыгнул он на меня по-подлому, а я его подломил, да ломать не стал… Оказалась ухарь тот сын большого бега-боярина мунгальского. Слуги того бега меня и скрутили, пока мунгалы с князьями лихое сотворили. По своему, по дикому, выходит бег долг мне вернул… – А вы то как вырвались?
– Мы и не вырывались, – Отвечает Олята. – князь Феодор, пока еще был жив сам нас к отцу с вестью тайно наладил. А что соделили с посольством нашим поганые мы только от него узнали – махнул Олята в сторону третьего.
– Меня-то что, не узнаешь, Межиславе? – Дал голос третьий.
Услышал Межислав, охнул, – признал по голосу – тож старый Апоница! Дядька-воспитатель князя Феодора еще с летов детских! И он с Олятой и Лузгом? Что думать?..
– Апоница! Ты? Ты как здесь?
– А так, – шевелит опухшей щекой Апоница. – Был я на пиру с князем Феодором, у смрадного Батыги. Слышал я как предложил поганый, чтоб Феодор отдал ему на поругание свою молодую жену Евпраксию. Вскочил Феодор, блюдо отшвырнул, чашу пролил. Ответил как и подобало Бытыге, мол, пусть тот сперва нас одолеет, тогда и жен наших возьмет. И вышли мы все с шатра вон. А как вышли, так на нас и подступила стража с саблями, и всех порубала. Что мы им безоружные… Я князя Феодора защищал как мог. – Побежала редкая медленная слеза из глаза Апоницы. – Как упал он, сердечный, к телу его подступить никому не давал. Да скрутили меня дикие. Втолкнули обратно к Батыге. А тот, нечисть, хвалил меня за верность, – как смола мне его похвала! – сказал, чтоб дали мне коня, и скакал я, передать рязанскому князю, что содеил Батыга с его сыном. Вот, поскакал я, нагнал Оляту с Лузгом. Думал, больше уж никого из нашего поезда в живых не осталося.
– Хорошо что догнал ты нас Межислав. – Вступил Лузг. – За то что уцелел, Бога благодари, слава ему во веки веков. – Осенил себя Лузг истово размашистым крестным знамением.
– Хорошо, истинно хорошо, – подхватил Олята. – Горькую весть везем мы князю Юрию. Тяжко быть гонцом таких вестей. На четверых ношу разделим. Вместе расскажем, заодно удостоверим, что сами сделали все что могли, и вины на нас нет. Верно же говорю, Межислав?
– Верно, Олята, верно… – Напрягся Межислав, как на луке тетиву выбирая. – Каждое слово ему сейчас нужно в цель положить. А какому князю Юрию ты докладывать собрался, – рязанскому, или володимерскому? Рассказал мне старый мурза, что ты с Лузгой давно в послухи володимерцам заделался. Рассказал, как по поручению князя володимерского нашептал Батыю, что жена князя Феодора гречанка кесарских кровей! Все он мне о вас рассказал перевертыши окаянные!
Есть! Попал! Ох, Олята, боярин думный, – выслушал все как каменный, только глаза сощурил. Но поплыл лицом, забегал глазами Лузг, все на нем побледневшем как в открытой книге высветилось. Не соврал бег-мурза. Апоница, свой широкий глаз еще шире растворил, вертит головой рот приоткрыв.
– Много тебе злата отсыпал князь Владимерский, Олята? – Дожимает Межислав. – Хватит, его тяжести, чтоб тебе в домовине от стыда не вертеться? Легкой смерти не жди, как расскажу все князю рязанскому. Да не зыркай на меня своими погаными бельмами. На Лузга оборотись, он вас обоих уже выдал с головой!
– Вот и хорошо, что ты все в поле мне высказал, – Мягко сказал Олята, и столь же мягко его меч из ножен прошелестел. – Никогда у тебя ничего а душой долго не лежало, Мешко. А до Рязани-то ты мил-друг теперича не доедешь… – Что застыл Лузга! – Резко сказал себе за спину Олята, от Межислава взор не отводя. – Заночевать на плахе захотел, с топором головой сведавшись? Режь старика, у него меча нет, потом за этого говоруна вдвоем примемся.
Вздрогнул Лузг от окрика, как от пощечины лицом бледным, вытянул меч из ножен, коня к дядьке князя Феодора воротит.
