Михаил Ахманов - Окно в Европу
– Как мамку твою зовут? – спросил он вдруг, не поднимая сабли.
– Дык Ольга, – хрипло откликнулся Облом. – А к чему тебе, боярин?
– Надо, раз спрашиваю. А сеструху как?
– Нежанка… двенадцать ей весен…
– Нежанка, – повторил Хайло и бросил саблю в ножны. Знак богов! – подумалось ему. Неведомо каких, но точно – знак! Или, возможно, сам Хенеб-ка явился незримой тенью из Полей Иалу, чтобы помочь и подсказать…
За его спиной шумно вздохнул Чурила.
– Вот что, Облом, – молвил сотник, – отпущу я тебя. К мамке иди и к сеструхе, сей овсы и не шали на дорогах. Не твое это дело, парень! Иди! Бегом!
Рыжий вскочил и бросился в степь. Бежал пригибаясь, боялся, верно, что подшутили над ним и выстрелят в спину из винтаря. Упал, исчезнув ненадолго в травах, поднялся, снова припустил бегом.
– Шустряк, – произнес Свенельд. – Пятка только сверкай.
– Я думал, ты его кончишь, старшой, – сказал Чурила. – Кончишь, не помилуешь.
Сотник пожал плечами.
– Нельзя, никак нельзя. Вишь, сестра у него Нежанка! Имя особое, чародейное, от горя хранит… Не поднялась рука.
– Твой не поднялась, у кого другой подняться, – мрачно заметил Свенельд.
Они сели на коней и двинулись дальше, к тихому Дону.
* * *Нежана – не сестра Облома из Савинщины, а та, что осталась в Киеве, – хлопотала у печки. Хлопоты были пустые – много ли надо женщине и птичке попугаю?… Птица орехов поклюет да яблоко, а ей самой каши хватит. Можно было бы сделать пирог с капустой либо с клюквой, но Нежана давно приметила, что не выходят у нее пироги, когда Хайла нет дома. Тесто не подымается, начинка горчит, корочка пригорает… Вот когда он здесь, при ней, пироги бывают пышными и вкусными, что с капустой, что с ягодой или там рыбой. А без него…
Без него свет не мил, подумала Нежана. Вытащила из печи горшок с горячей кашей, поставила на подоконник остывать, а сама, пригорюнившись, села на лавку. Вспомнила Афанасия, первого своего супруга, и всплакнула, хоть большой любви меж ними не было. Афанасий сын Никитин был мужиком беспокойным, непоседливым, дома бывал редко, а когда такое случалось, не женой-красавицей любовался, а закупал товар и ковал коней для новых странствий. За четыре года супружества в Киеве он прожил едва ли месяцев пять, а в остальное время носило его от Индий и Китая до Северного полюса. Хайло в этом смысле был куда надежнее, особенно с тех пор, как взяли его в княжью охрану. Потому, наверное, что отпрыгал свое в Палестине и Египте и новых приключений не искал. Знала Нежана, что он ее любит до безумия, только сказать о том не может, ибо словам любовным не научен. Зато держит себя в строгости и пьет крепко лишь дважды в год. Мужики Нежаниных подруг пили куда чаще – муж Анисьи, пиит, закладывал после каждой оды, а строчил их по три в неделю, Любавин Кузька, горшечник, пьяным бил крынки, кружки и жену, а мыловар, супруг Калерии, набравшись браги, свалился как-то в чан с горячей вываркой. Так что подруги Нежаны считали ее счастливицей. Она и была счастлива – когда Хайло находился при ней и при князе.
Прилетел из сада попугай, сел Нежане на плечо.
– Где-то наш хозяин! – вздохнула она. – Должно быть, едет уже по Хазарии…
– Хазарры марродерры, – сообщил попугай. Почистил перышки и каркнул: – Головоррезы!
– Ну, утешил, – улыбнулась Нежана. – Только у него голова крепко на плечах сидит. Он воин знатный!
– Оррел! – согласился попугай.
Помолчав немного, Нежана сказала:
– Цену на зерно опять подняли. Значит, хлеб подорожает, и молоко, и масло… Видано ли дело, четверть куны брать за каравай! А к маслу так не подступись!
– Гррабеж! – подтвердил попугай.
– В Египте твоем тоже так было? При фараонах ваших? Тоже драли три шкуры с людей за финики и бананы? – спросила Нежана.
– Фарраон стррог, но спрраведлив, – политично ответил попугай. Подумал и добавил: – Врременами.
Нежана снова вздохнула.
– Ну, ничего, ничего! Переживем лихую пору! Был бы только любушка здоров! Сокол мой ясный!
– Оррел, – поправил попугай, но она не слушала, шептала молитву богам, а каким, про то сама не знала:
– Пусть будет жив-здоров, весел и бодр, и пусть минуют его злосчастья и невзгоды… Пусть вернется скорее, без ран и недугов, а ежели битва случится, пусть друзья его верные охранят… Пусть будет ему во всем удача, и чтобы сыт он был в дороге, и меня вспоминал, и не глядел на сторону… И пусть не каменеет сердцем и не бьет, по воинской привычке, сгоряча… И ежели встретит сирого да убогого, пусть будет к нему милостив…
В этот миг, в далекой степи, сотник Хайло вложил саблю в ножны и сказал: «Вот что, Облом, отпущу я тебя». Но, понятное дело, Нежана этого не слышала, а продолжала шептать-ворожить:
– Вот все, чего прошу, на что надеюсь… Коль исполнится все, что сказано, ничего мне не жалко, ничего… И порукой тому моя жизнь.
СИНИЕ ВИШНИ
Кполудню четвертого дня степь отступила перед полями и дубравами, а вскоре заблистали перед путниками воды тихого Дона. Вот река так река! Полноводна, могуча и так широка, что не всякая птица долетит до ее середины! Так говорили казаки, но это было, разумеется, преувеличением; хоть и широк Дон, а даже синицы его перелетали, не говоря уж о воронах. Но река в самом деле большая.
Да и станица Синие Вишни, что стояла на правом донском берегу, тоже не маленькая. Было в ней сотен пять домов, богатый базар с различной снедью, трактирами и лавками, майдан для сбора казацкого круга и великолепные сады, в которых, конечно, и вишня росла. Но название станицы лишь отчасти было связано с вишенным изобилием, ведь синих вишен в природе не бывает. На самом деле имя это пошло от легендарного атамана Тараса Бульбы, который, вместе со своим отрядом, первый появился на этом берегу. Завидели его печенеги и решили порезать казаков, но не тут-то было: огородился Бульба телегами, а за ними встало его казацкое воинство с винтарями да острыми саблями. Навалились злые вороги, а казаки дали залп и всех, кто к возам поближе, положили. Видит печенежский хан, что не взять ему казаков, а если и возьмет, то большой кровью. И тогда отправил он к Тарасу послов с предложением сложить оружие и сдаться. А славный воин осмотрелся, глянул на круживших в небе воронов, на дикие вишни, что росли поблизости, и ответил так: сдадимся, харя печеная, когда вишни посинеют, а вороны запоют соловьями. И в ту же ночь вышли казаки из укрепленного стана, грянули на спящих печенегов и посекли их всех до единого. С той поры и пошло название Синие Вишни.
– Моя станица, – молвил Чурила, когда три всадника подъехали к околице. – Тут я бегал голопузым пацаном да воровал груши по чужим садам.
– Такой бедный, что свой не иметь? – поинтересовался Свенельд.
– Как не иметь? Был свой сад, был. Тут, почитай, у всех сады.
– Тогда почему воровать?
Чурила с усмешкой покосился на варяга.
– А ворованное вкуснее. Инда в ваших краях не так?
Стайка мальчишек окружила их. Они неторопливо ехали по улице, мимо обмазанных глиной беленых хат, мимо колодцев с журавлями, мимо дворов, где дымили костры и летние печки, мимо загонов с козами, свиньями и прочей скотиной. Мирные виды, если не глядеть на людей. Люди тут были всегда начеку: мужчины с пистолетами и шашками, женщины с длинными ножами, и в каждом втором дворе к плетню прислонен винтарь. Жители Синих Вишен могли собраться вмиг и грянуть на врага тысячеконным воинством.
Мальчишки покружили около приезжих и умчались – наверняка предупредить станичного атамана. Посмотрев им вслед, Хайло одобрительно кивнул – сторожевая служба тут была лучше некуда. С каждого двора их провожал чей-нибудь внимательный взгляд.
– Ты, старшой, с Ермолаем прежде встречался? С атаманом здешним? – спросил Чурила.
– Нет, – покачал головой сотник.
– Ох, хитрован! Любого обставит! Ты с ним построже, построже.
– А чего построже, – буркнул Хайло. – Я не купец, чтоб зачинать с ним торговлю. Даст казаков для посольского приличия, и прости-прощай.
Они миновали базар. Здесь торговали рыбой, свининой и битой птицей, прилавки ломились от ранних арбузов и дынь, у кабаков и лавок толпился народ, и все казалось веселее, чем на киевском Торжище. Казачки, видать, не так оскудели, как прочий люд на Руси, и это было понятно – жили здесь не только землей и ремеслами. Бойкое место! На восток пойдешь – вот тебе Волга с Каспием, а за морем – персюки, коих только ленивый не ограбит. На юг двинешься, а там Хазария и Кавказские горы, тоже есть чем поживиться. Что до западной сторонки, то туда можно сплавать на стругах по Дону, пощипать тех же хазар, а еще греков, обсевших Черное море. Куда ни пойди, кроме севера, везде приварок!
Потому, возможно, многие лавки на базаре торговали воинским припасом, саблями и патронами, подковами и конской сбруей, мохнатыми бурками, папахами и сапогами. В других был выложен взятый в набегах товар: персидские шелка, шемаханское цветное платье, серебряные блюда и кальяны, хитрые изделия греческих мастеров: серьги, духи, часы с боем, тушь для ресниц, кружевное бельишко и притирания. Тут толклись девки и молодки, а при них – разбитной малый с подносом пирогов и сладостей. Под дверью пивной, прямо в луже, спал дородный казак в синих атласных шароварах, над ним стояли любопытные и спорили, громче ли храпит дядька Нечипор, чем дядька Петро, или все-таки тише. Спор был жаркий, и кое-кто уже хватался за сабли. В рыбном ряду продавался осетр огромных размеров, две сажени от пасти до хвоста. На пятачке у харчевни веселил народ скоморох с обезьяной: мартышка препотешно важничала, изображая князя, а скоморох бил ей поклоны. Сотник, почуяв крамолу, схватился было за плеть, но потом плюнул и лишь пришпорил скакуна. Обезьянка хоть молчала, а его попугай по временам такую хулу извергал на фараонов и князей, что корчилась дыба в Сыскной Избе, мечтая познакомиться с охальником поближе.
