Александр Михайловский - Тихоокеанский дебют!
Ротмистр Познанский Михаил Игнатьевич
Весь день наш почтенный Александр Васильевич Тамбовцев ходил какой-то смурной. О чем он думал, мне трудно было понять. Можно было только догадываться. Иногда он останавливался у окна вагона, и долго смотрел на бескрайнюю белую даль, на ели и сосны, засыпанные снегом.
Вечером, когда все собрались в салон-вагоне, прапорщик Морозов снова извлек свою легендарную гитару, что-то пытался на ней исполнить. Мрачно наблюдавший за его экзерсисами Тамбовцев отобрал у него гитару, побренчал немного, подкрутил колки, и инструмент стал издавать более-менее приличные звуки. Александр Васильевич вздохнул, прикрыл глаза, и под стук колес своим хрипловатым баритоном запел:
Редко, друзья, нам встречаться приходится,Но уж когда довелось,Вспомним, что было, и выпьем, как водится,Как на Руси повелось!
Пусть вместе с нами семья ленинградскаяРядом сидит у стола.Вспомним, как русская сила солдатскаяНемца за Тихвин гнала!
Сидевшая за столом наша, всегда невозмутимая и даже немного чопорная Нина Викторовна, вздохнула, и стала подпевать Тамбовцеву красивым контральто:
Выпьем за тех, кто неделями долгимиВ мерзлых лежал блиндажах,Бился на Ладоге, бился на Волхове,Не отступил ни на шаг.
Выпьем за тех, кто командовал ротами,Кто умирал на снегу,Кто в Ленинград пробивался болотами,Горло ломая врагу.
Я с удивлением слушал эту песню. Из книг наших гостей из будущего я уже знал, что в их времени Ленинградом называли Санкт-Петербург. Слышал я и о той страшной осаде, в которой находился этот город во время войны с германцами в 1941 — 1945 годах. Но вот в словах этой песни я услышал нечто былинное, такое, что брало за душу. А Тамбовцев и Антонова продолжали петь дуэтом под гитару:
Будут навеки в преданьях прославленыПод пулеметной пургойНаши штыки на высотах Синявина,Наши полки подо Мгой.
Встанем и чокнемся кружками, стоя, мы —Братство друзей боевых,Выпьем за мужество павших героями,Выпьем за встречу живых!
Тамбовцев закончил петь и отложил гитару. Глаза у него подозрительно блестели. Обведя взглядом своих спутников, он сказал:
— Эх вы, господа-товарищи офицеры! — видать, вы забыли — какой сегодня день?
— Батюшки светы! — воскликнул поручик Бесоев, — да ведь сегодня 23 февраля. Действительно, заработались, зарапортовались, и о главном празднике всех мужчин и позабыли.
— Ну, не только мужчин, — вклинилась в этот разговор полковник Антонова, а в праздник всех, кто носит погоны и защищает Родину.
— Простите, Нина Викторовна, — поспешил с извинениями Николай Арсеньевич. — Вы правы, это мой мужской шовинизм мне подгадил.
— Извинения приняты, — добродушно сказала Нина Викторовна, — ну что, друзья-товарищи, может, по нашей старой традиции выпьем за НАШ день? — Возражений не последовало.
Капитан Тамбовцев, с любопытством посматривавший на меня, сказал,
— А вы, Михаил Игнатьевич, присоединитесь к нам? Я понимаю, что то, о чем вы сейчас слышите, для вас сплошная китайская грамота. Но поверьте, праздник, который мы хотим сегодня отметить, ничего крамольного в себе не несет. Это память о боях с германцами в 1918 году, а не кровавой междоусобицы. И так уж сложилось, что в этот день у нас в стране все, кто служил или служит, отмечали его, как общий праздник.
— А что за песню вы пели вместе с Ниной Викторовной, — спросил я у Тамбовцева, когда коньяк уже был разлит по рюмкам и выпит.
— Эту песню, Михаил Игнатьевич, помнят и знают все те, кто жил, работал и умирал в блокированном немцами Ленинграде. В Блокаду у меня в Питере погибла половина родни. И я еще маленьким запомнил слова этой песни, когда во время семейного застолья мои родители, тетка, бабки, оставшиеся вдовами, вспоминали войну и начинали петь эту песню. Это "Застольная Волховского фронта".
— Волхов — это река такая в Санкт-Петербургской и Новгородской губерниях, — вспомнил я, — неужели немцы дошли до нее?
— Дошли, Михаил Игнатьевич, — до самого Тихвина дошли. — вздохнул Александр Васильевич, — Но были выбиты оттуда. — он посмотрел мне в глаза, — Эх, дорогой вы мой, вы даже представить себе не можете, как та война пропахала по судьбам всех наших соотечественников! Какой кровью, и какими страданиями далась та Победа! Спросите у любого из нас — кто у них погиб в войну. И каждый вспомнил своих дедов, прадедов, других родственников. Причем, Михаил Игнатьевич, германцы убивали не только солдат в бою. Из двух сестер и брата моей бабки, которые оказались под немецкой оккупацией в Белоруссии, в живых осталась лишь одна сестра. А остальных немцы сожгли вместе с их весками — селами по-белорусски. Каждый четвертый житель Белоруссии был расстрелян, повещен, сожжен заживо.
— Не может быть, — воскликнул, содрогнувшись от услышанного, — Каждый четвертый! Так ведь это миллионы людей!
— Да, Михаил Игнатьевич, — каждый четвертый, — угрюмо подтвердил слова Тамбовцева поручик Бесоев, давно уже прислушивающийся к нашему разговору. — Даже до моей Осетии дошли немцы. Есть такое место у нас — Майрамадаг. Немцы рвались к Владикавказу, и на пути их в узком горном проходе Гизель встали курсанты — по-вашему — гардемарины — военно-морских училищ. Почти все они погибли, но немцы и румыны, не прошли. Среди погибших под Майрамадагом были и мои родственники.
— Михаил Игнатьевич, — обратился ко мне капитан Тамбовцев, — чтобы понять нас и наши поступки вы должны запомнить, что память о той Великой войне живет в каждом из нас. Это самое святое, что у нас осталось в жизни.
Неожиданно Нина Викторовна посмотрела на всех нас пронзительно трезвым взглядом, и четко сказала, — А корешки-то всего этого ужаса, господа-товарищи, здесь и сейчас, в Лондоне. Или мы их того… Или все начнется сначала!
— Правильно, — поддержал ее Александр Васильевич, — Этих упырей, успокоит только осиновый кол. И пусть этой войны, как мы надеемся, и не будет в вашей истории, но мы все равно будем о ней помнить, и сделаем все, чтобы ничего подобного не произошло. А пока, Николай Арсеньевич, налейте-ка еще по одной.
Весь вечер наши гости из будущего вспоминали своих родных, свой дом, пели песни, от которых у меня порой поднимался комок к горлу. Как можно было без слез слушать "Темную ночь…", "Враги сожгли родную хату…", "С берез неслышен, невесом, слетает желтый лист…".
Особенно запомнилась мне бравая, с маршевым ритмом песня об артиллеристах, которым дал приказ Сталин. Мне показалось, что исполняя ее, гости из будущего посматривали на меня с улыбкой и каким-то вызовом.
Все пояснил Александр Васильевич, который, наклонившись к моему уху, сказал, — Уважаемый Михаил Игнатьевич, — около месяца назад ссыльно-поселенец Иосиф Джугашвили бежал из места отбывания ссылки — села Нижняя Уда Балаганского уезда Иркутской губернии. Если бы мы выехали чуть раньше, мы могли бы встретиться с ним в пути. Этот ссыльно-поселенец и есть тот самый Сталин, о котором говорится в этой песне. Будущий глава "Красной империи" и Верховный Главнокомандующий в той войне. Я надеюсь, что в самое ближайшее время мы встретимся с ним, естественно, с помощью ваших коллег, Михаил Игнатьевич. Нам будет о чем с ним поговорить…
Увидев недоумение в моих глазах, Нина Викторовна добавила, — Несмотря на то, что шакалы от истории натаскали на его могилу кучи мусора, память народная о нем сохранилась и живет в народе. Своими делами Иосиф Джугашвили-Сталин доказал, что он не против России, а против тех, для кого Россия "охапка хвороста, брошенная в костер революции", или кормушка, из которой можно вкусно жрать, а потом же туда и гадить.
На приеме в Кремле в честь командующих войсками Красной Армии 24 сентября 1945 года Сталин сказал: "Я хотел бы поднять тост за здоровье нашего Советского народа и, прежде всего, русского народа. Я пью, прежде всего, за здоровье русского народа потому, что он является наиболее выдающейся нацией из всех наций, входящих в состав Советского Союза".
Сталину удалось сделать то, что весь мир считал невозможным. У нас такая же задача, только ее надо выполнить на четверть века раньше. Я думаю, мы сумеем договориться, и такой боец в наших рядах нам не помешает. Вот узнаете его лично и сами все поймете, воистину великий человек.
Потом, когда все разошлись, я попросил у Александра Васильевича книгу про Джугашвили-Сталина, и читал до самого утра… Безотлагательно к его политическим убеждениям, у меня сложилось впечатление, что это великий человек, который действительно сможет совершить невозможное. Но сумеют ли потом ужиться в одной берлоге два медведя? Не получится ли так, что после спасения России от всех ужасов, наши друзья начнут поддерживать не государя-императора Николая Александровича, а своего кумира, товарища Сталина? Не выйдет ли из этого еще более страшная смута?
