София. В поисках мудрости и любви - Дэ Нирвакин
В течение года он, конечно же, сменил бы работу и переселился из полуподвальчика на цокольном этаже в одну из тех сверкающих новостроек, которыми рекордными темпами обрастал город, взял бы ипотеку, чтобы ежемесячно, как на исповедь, приходить в банк, получая отпущение грехов и святое причастие отнюдь не кровью и плотью Христовой, но одобрением на очередной потребительский кредит.
Кто знает, может, однажды он бы вошел в просторный светлый офис к специалисту по инвестициям и узнал бы в нем того иностранца, с которым когда-то имел экзистенциальную беседу в парке, и даже подружился бы с ним. Возможно, тогда бы у него появился совсем другой жизненный опыт. Он бы обзавелся автомобилем, чтобы иногда ругаться на бесконечные пробки, и женой, чтобы иногда опять же ругаться, но в основном для удовлетворения мужского самолюбия и заложенных природой инстинктов. Ведь по правилам городской жизни нельзя было обзавестись автомобилем и не обзавестись женой, хотя бы гражданской, ну или на крайняк сговорчивой офисной подругой.
Впрочем, чаще всего в придачу к дорогому автомобилю в качестве дополнительных опций город выделял еще пару-тройку непритязательных спутниц, с которыми можно было поразвлечься в отеле, на горнолыжной базе или в какой-нибудь пригородной сауне для разнообразия. В этой реальности не осталось бы места глупым романтическим переживаниям и воспоминаниям. Они бы остались в туманном прошлом, как того и требовала логика потребления. Город сам решал, какие мечты должны сбываться, а какие нет, и в этом, безусловно, была своя городская мудрость. Каким бы бессердечным и отчужденным ни казался мегаполис, он по-своему заботился о своих обитателях, чтобы в их души не закрадывались чересчур большие и неуместные мечты, и мог в случае чего подсказать, как с помощью развлечений и алкоголя смягчить любые человеческие страдания.
Познал ли он любовь, ту самую любовь, о которой слагают песни, без которой не могут жить, которая доставляет сплошную радость и удовольствия? Наверное, нет, он так и не узнал, что это такое. Но он познал невозможность обретения чистой любви и познал неизбежность страданий, о которых поют куда реже. Он познал жизнь после жизни, и ему казалось даже, что он прошел через все муки ада, не ведая, что это было только начало его безвозвратных потерь. В жизни слишком многое оказывается не тем, чем кажется сначала, и в будущем ему предстояло прожить еще невесть сколько смертей при жизни, когда каждый удар сердца убивает тебя наповал, но ты не умираешь. Нет, ты не можешь умереть, как бы ни молил об этом Господа — удар за ударом, минута за минутой, год за годом, ты живешь, потому что сердце твое терзает любовь, которая сильнее чувств, сильнее смерти, с которой невозможно расстаться.
Но это было где-то впереди, где-то за отполированными до зеркального блеска рельсами, соединявшими горизонт на Западе с горизонтом на Востоке. Он подошел к окошку вокзальной кассы, чтобы купить билет, и вновь ощутил затылком взгляд из пустоты, словно кто-то оценивающе приглядывался к нему, как режиссер, заметивший, что актер перепутал весь заранее прописанный сценарий, продолжая, тем не менее, наблюдать за происходящим, с затаенным ужасом понимая, что происходит нечто ему уже неподвластное, выходящее за рамки всех жанров, и освобождая себя от своей собственной никудышной игры в режиссера.
Евгений поднялся в тамбур и направился в середину вагона, глянув мимоходом в пыльное окно, чтобы, как водится, проститься с провожавшим его безлюдным перроном. Он забросил на верхнюю полку дорожную сумку, куда были аккуратно сложены старые книжки, которые не найдешь ни в одном магазине, изношенный до дыр вязаный кардиган, фаянсовая кружка с чайной ложкой, да еще сохранившийся со студенческих лет компакт-диск с песнями Кобэйна, и опустился на свое место. Поезд издал пневматический звук выпускаемого пара, внезапно вздрогнул, словно пробудившись от едва сманившей утренней дремы, и покатился по рельсам, производя именно такой протяжный скрип бурятского моринхура, не без помощи которого монгольский арат побуждает верблюдицу сжалиться и принять за свое дитя даже самого болезненного пасынка.
За окнами двигалась серая панорама из жилых кварталов, дорожных развязок, промышленных зон, чередующихся с тошнотворными граффити на стенах облупленных гаражей. Над урбанистическим пейзажем возвышались вывески транснациональных корпораций и банков, на больших мерцающих экранах важно шагали идеально отретушированные фотомодели, а поверх рекламных растяжек, разлетающихся магистралей и потоков машин проносилось бликующее на стеклянной поверхности отражение его лица, совсем на него непохожее и как будто чужое.
Он глядел на чье-то бликующее в окне лицо, на эти кристаллические решетки небоскребов с чувством обреченности утопленника, которого уносит подо льдом быстрое течение, тогда как в десяти сантиметрах от носа сквозь мутные трещины льда еще видна привычная жизнь, идущая своим обыденным чередом, видны улицы и проспекты, переплетенные в созвездие Андромеды, прикованной к скале для ублажения прожорливого чудовища цепями кольцевых автодорог. Как часто он пролетал здесь по своей любимой орбите, запрыгивая в трамвай на Садр Элазра, следуя до оживленного перекрестка на β-Мирах и дальше до μ-кратной на площади Парижской Коммуны, иногда доезжая до туманности Андромеды, где в подземном переходе обитал задумчивый уроборос, кусающий себя за хвост и способный, кабы кто знал, отматывать время вспять под переливы ситары Джорджа Харрисона записанной в начале семидесятых на бабинную пленку «Love You To». Никто во всем городе об этом не знал, кроме двоих, разделенных во времени кротовой норой метрополитена на станции 1905 года.
Неужели он был одним из тех двоих? Неужели это было с ним, а не с потусторонним лицом? Неужели вторая из этих двоих или троих половина, навсегда его изменившая, вновь появится в какой-нибудь будущей жизни, чтобы так же мирно спать в чьих-то волосатых объятиях и, ворочаясь, протягивать гладкую женскую ногу между двух мужских ног, ничего не чувствующих из-за похмелья? Он прожил в городской агломерации достаточно долго, чтобы познать бесплодность больших городов, где все настоящее было обречено стать ненастоящим, где слово «любовь» отдавало запахом хлорированной воды из-под крана со стойким аммиачным привкусом водопровода, сплошь и рядом означая лишь бесплатные интимные услуги в период временного сожительства мужчин и женщин, имена которых сцеплялись в любовные многоугольники, разваливались, словно карточные дома с пиковыми валетами и бубновыми дамами, и снова собирались для поддержания в городских сетях высокого сексуального напряжения.
Наверное, это был все-таки он, раз он все это помнил, ведь
