Олег Измеров - Задание Империи
— Я, как положено, сдал оружие перед визитом к президенту.
— Вы ничего не нарушали. Наоборот, вам угрожала опасность.
— Я незаконнорожденный родственник президента? Это какое-то прямо индийское кино.
— Индийское кино? Интересный каламбур. В Индии нет производства кино. Вы — человек, в защите которого заинтересованы высшие лица государства, и президент тоже.
«Если бы они везли меня на необитаемый остров по приказу Лонга, вряд ли объясняли так сложно…»
— Но тогда я не понимаю, к чему эти маски-шоу. Аппаратные вопросы во всем мире решаются бумагами и звонками по телефону.
— Не всегда.
«Может, у них тут дворцовый переворот, типа пятьдесят третий год? И Сталин и послал меня для того, чтобы они передрались? Почему бы и нет? Что, в конце концов, жизнь одного человека, когда на карте сто пятьдесят миллионов или двести?»
— Мистер Еремин, вам известно, что миссис Крамер разыскивается властями штата Невада за мошенничество и подделку документов?
— Я не заметил, чтобы она скрывалась от полиции или ФБР.
— Такое, к сожалению, у нас в стране бывает. В деле фигурировал также некий мистер Сэлинджер, бывший частный детектив, якобы связанный с мафией. Вы с ним вроде бы также знакомы? Правда, достаточных доказательств его вины нет.
— Понятно. А Борис Галлахер, случайно, не педофил?
— Почему вы так решили?
— Я просто следую логике.
— Нет, таких сведений о нем нет.
— И то хорошо. У меня такой детский вопрос: а почему забрали не их?
— Это не наше дело. У нас приказ спасти вас от них.
— Что именно мне угрожало?
— Они бы вывезли вас за город и просто выкачивали все сведения, которыми вы располагаете.
— Вы предлагаете что-то другое?
— Да. Вы будете публичным деятелем, это даст вам гарантии от того, что вас просто выжмут и выбросят.
— Что от меня потребуют взамен?
— Поступать, как подсказывает ваша совесть христианина.
— Я вообще-то атеист.
— Вы можете называть свою совесть христианина атеизмом, это не имеет значения.
— Просто жить не по лжи и поступать по совести? И этого достаточно?
— Практически да. Вы скоро сами все поймете, когда приедем.
Их путь продолжался еще пару часов: кузов накалялся под солнцем, было жарко, душно и хотелось пить. От холодного апельсинового сока из фляги-термоса, который предложил Рэнкин, Виктор на всякий случай отказался. Проситься в туалет, чтобы сбежать, было бессмысленным — на этот счет в углу кузова грузовика была заблаговременно натянута резиновая палатка. И вообще, думал Виктор, могло быть и хуже. Один раз из верхних отдушин потянуло знакомым с детства запахом железной окалины; похоже, они ехали мимо стальзавода. Несколько раз они останавливались возле переездов; слышался колокол, сочный паровозный гудок и грохот проезжавшего состава. Слишком мало, чтобы найти обратную дорогу.
Наконец, грузовик, не торопясь, въехал то ли в какой-то двор, то ли в помещение, предварительно просигналив перед воротами.
— Ну вот, надеюсь, это была самая дискомфортная часть этого дня, — улыбнулся Рэнкин, — здесь вы найдете приют и взаимопонимание.
Половинку дверей кузова открыли; Виктору хотели помочь слезть, но он отказался от помощи, и сам спрыгнул из грузовика на землю. Обстановка не была пугающей — это был двор старого дома за каменной оградой, пели птицы, а за стеной виднелся сельский пейзаж, очень напоминающий Южную Украину — холмы, рощицы, и пухлые, как подушка, облака на голубом небе.
Особняк был квадратный, двухэтажный, сложенный из природного камня, с двускатной черепичной крышей, выстроенный где-то в конце прошлого века. Высокие окна с мелкими квадратными стеклами. Абсолютно непримечательный коттедж, выстроенный где-то в конце прошлого века, каких, видимо, немало в округе. Каменные стены должны защищать от пуль. Из — под жалюзи, прикрывавших окна доносились звуки оркестра Жана Гарбера, исполняющего нетленный шлягер «Puttin' on the Ritz». Под окнами цвели прелестные английские вьющиеся розы, пытавшиеся отбить притащенный грузовиком запах газолина.
— Любите розы?
— Пытаюсь угадать характер хозяина дома.
— Боюсь, ничего не выйдет. Дом просто арендован. Проходите, вас ждут.
Виктор прошел в гостиную, где патриархальный быт трогательно перекликался с современностью: камин, плетеные кресла и восьмиламповый органоподобный сарновский приемник-тезка, тоже «Виктор», как бы звучали в унисон. На покрытом вышитой скатертью столе стояла ваза с апельсинами.
— Берите, обед будет где-то через полчаса. Да не бойтесь, они не отравлены. Мы не для того вас спасали, чтобы вы тут умерли от голода.
— Спасибо…
Виктор начал очищать апельсин, и обернулся, чтобы посмотреть, куда бросить кожуру; когда он повернулся обратно, перед ним стоял относительно высокий по здешним меркам человек в темном, не по погоде, костюме, с необычным белым стоячим воротником рубашки, облегавшей шею, как цилиндр, с белым платком, старомодно выглядывавшим из нагрудного кармана, с высоким лбом, увенчанным гладко зачесанными назад темными волосами и чуть одутловатым лицом. Глаза за стеклами очков в тонкой металлической оправе были немного печальны и смотрели прямо на Виктора.
Отец Кофлин, Чарльз-Эдуард, тот самый, который в телевизоре. Вождь лонговских штурмовиков, и, насколько понял Виктор, главный идеолог-агитпроп.
Как хороша была первая неделя в СССР второй реальности, подумал Виктор. С этой всеобщей юношеской непосредственностью и внутренним чувством безграничных возможностей впереди, с опьянением от первых признаков весны и теплеющего солнца, с уверенностью, что ты не одинок на этой новой планете. Как здесь всего этого не хватало.
Чуть прищурившись, Кофлин улыбнулся ленинской улыбкой, со словами «Рад вас видеть» протянул руку Виктору и затем пригласил сесть в кресло.
— Не утомила ли вас дорога? — поинтересовался Кофлин. — Я должен принести вам извинения за доставленные вам и вашим спутникам неприятности.
— Спасибо, святой отец, — ответил Виктор, — но я не прихожанка на исповеди, поэтому хотелось бы сразу знать, для какой игры понадобилось меня сюда везти. Скажу прямо, Галлахер предлагал мне работать против вас. Скажу еще более прямо, мне все равно, кто из вас здесь в Америке кого схрумкает. Мне интересно, чем это грозит для России. Возможно, я говорю резко, но честно.
Он ожидал, что Кофлин разозлится, но тот только улыбнулся.
— Я рад, Виктор, что вы не стали лукавить, а сказали все начистоту. Это облегчает наш разговор.
— Тогда предлагаю начать с главного — вы за или против ядерного проекта США?
Кофлин рассмеялся так, как будто почувствовал внезапное облегчение.
— Конечно, за. И я за то, чтобы это страшное оружие никогда не применялось, а только служило для устрашения врагов. Но я против того, чтобы это оружие открыло путь к вершинам власти клану Даллесов. И вы тоже против этого. Потому что Даллес ненавидит Россию.
— А вы, значит, не против России?
— Я не против России. Более того я и не против евреев, как рассказывают обо мне агенты Даллеса и Гувера. Я даже не против атеистов. Я знаю, вы называете себя атеистом. Но разве вы разрушали храмы, сжигали иконы и священные книги, преследовали священников и верующих?
— Нет, конечно. Зачем?
— Тогда все дело в том, что мы называем одинаково разные вещи. Очень разные вещи, Виктор. Нас с вами могут назвать врагами, но может оказаться, что мы всю жизнь боролись за одно и то же. В вашей реальности ваш народ сражался с фашизмом?
— Да.
— Тогда почему сейчас вы защищаете интересы страны, которая называет себя фашистской?
— Ну так это одно название.
— Вот именно. Как женщины берут одну и ту же марку помады и духов, чтобы пойти на бал или на панель, так и политики берут одни и те же названия для разных дел, разных целей. Все смешалось и никому нельзя верить. Поэтому я не прошу вас мне верить, я не пытаюсь вас в чем-то убеждать. Я просто хочу попытаться объяснить, что и зачем я делаю. Надеюсь, вы мне не откажете в этом?
— Нет, конечно.
— Как назвать то, против чего я боролся… Вам не казалось странным, что крушение Первой Российской Империи и Великая Депрессия у нас произошли именно тогда, когда наши страны переживали бурный экономический рост? Я ведь прекрасно помню, как это было. Наша промышленность освоила фордизм, поточное производство, производительность труда резко выросла — а ваш эмигрантский экономист Ленин писал о том, что для улучшения жизни рабочих очень важна высокая производительность труда. Фордизм вел к тому, что много товаров переставали быть роскошью. Автомобиль делается ударом штампа, как ложка, и его может купить каждая семья. И вдруг — обвал, хаос! Мы оказались отброшены на двадцать лет назад, в нищету. Но хуже всего, что внезапно, как бы по дъявольским козням, изменились люди. Всех охватило чувство безнадежности. Мы оцепенели, мы утратили нашу предприимчивость, наше умение преодолевать трудности, которая у нас была со времен Дикого Запада!
