Боярыня (СИ) - Брэйн Даниэль
— Он, поди, еще и дворянство-то выслужил, — Наталья совсем перекосилась. — Речь-то простая, только что расшаркиваться выучился. Ай, не будет от него проку, матушка. В шею его гнать от дома проси.
А не потому ли ты так усердствуешь, что опасаешься умного человека, заслужившего личное дворянство отличной службой?.. В знакомой мне истории был такой царь, и бороды рубил, и почести по делам воздавал. Правда, Петр Первый не был магом…
— Тогда почему он пришел? — резонно возразила я. — Ты место свое знай, холопка.
— Час морий, вот и пришел! — кипятилась Наталья. — А кто придет в морий час? Матушка с головой непокрытой, а он смотрит. Это все почему? Потому, что владычица, дай ей Пятеро долгих лет и силы ее великой, от исконной одежи и сути нашей исконной отвратилась да дворянам воли много дала. Видано ли, чтобы владычица голову не покрывала? А она ведь как и ты, матушка, вдова.
А вдова на престоле в знакомой мне истории тоже сидела. Лихо так вскочила, надо сказать, и супруг ее прожил после этого неделю, не больше. С кем же мне придется иметь дело здесь? Мало того, что с личностью довольно сильной и властной, судя слишком явным параллелям с Петром, еще и с ведьмой.
Дозволено ли так ее называть, или, если я не сдержу язык, даже следствия никто устраивать не будет, казнят прямо там, на месте, перед троном, через отсечение головы?
Возок остановился, открылась дверь, кто-то снаружи, из белого утра, подал мне руку, и я, ступив из возка, по колено провалилась в глубокий снег.
Меня окружали низкие, высотой чуть больше человеческого роста, строения — белые, со стрельчатыми окнами; повсюду, если не считать того, что можно было назвать дорожкой, если бы она была протоптана, заботливо раскидали свежий лапник. К строениям стекались люди — но с другой стороны, не с той, с которой подъехал мой возок, а за руку меня держал представительный старик в темно-синем платье.
Нет, в рясе, поняла я. Это священник. На голове у него была тиара с медвежьей головой — это церковь, посвященная Милостивой. Я приехала проводить в последний путь своего усопшего мужа. Убитого мужа, и кто из тех, кто явился сюда с той же благочестивой целью, что и я, знает о том, что он убит?
Наталья обежала возок, подхватила меня под вторую руку, и мы втроем — я, священник и Наталья — попытались прошествовать к церкви. До того прошел по условной тропинке к моему возку один священник, кое-как примяв снег, и я, конечно, заваливалась в сугробы. Раздался колокольный звон, не тот, какой я слышала вчера, когда налетели моры, а гулкий, как из колодца, торжественный и медленный. Каждый новый удар следовал только тогда, когда от прежнего затихало эхо.
Афонька, проворный низкорослый мужичок, соскочил с козел, обогнул нас и быстро пробежал до открытой двери в церковь, вернулся обратно и забегал туда-сюда. Не знаю, насколько это было благонравно, но тропочку он протоптал, и идти мне стало легче. Подол моей одежды намок и потемнел, обмотки намокли тоже, и я успела обозлиться — я беременна, а если я простужусь? Но мы уже ступили под своды церкви, первым прошел священник, я замешкалась — мне куда идти? — и Наталья подтолкнула меня в нужном направлении.
Церковь была действительно посвящена Милостивой. Вокруг были статуи медведицы — деревянные скульптуры, украшенные лапником и искусственными цветами. Потолки были низкими настолько, что часть находящихся в церкви людей едва не задевала их шапками, а кому-то и вовсе приходилось стоять, склонив голову. Может быть, в этом был смысл — смирение и преклонение перед божествами.
Вопреки моему ожиданию, гроба не было, а народ я смогла разделить по сословиям: те, кого я заметила входящими, крестьяне и, наверное, горожане; слева от меня — бояре, их сложно было спутать, и знатные дворяне: одни с бородами и длиннополые, другие щеголи, как вчерашний дьяк, и без бород. В третьем крыле стояли, как я поняла, купцы или кто-то похожий. Было много и мужчин, и женщин, но никого из детей. Подростков я таковыми по меркам этого времени считать отказалась. В четвертом крыле стояли только монахи.
Священник провел меня к высокому креслу, где возникла заминка. Никто не рассчитывал, что я со своим животом не смогу на него забраться, но выручили прислужники, усадившие меня. Наталья испарилась, я искала ее среди собравшихся, но увидеть не могла, и это нервировало. На меня смотрели, я зачем-то подняла голову и убедилась, что как раз надо мной находится что-то вроде купола, расписанного красками, и если я вытяну руку, легко коснусь потолка.
Зазвучала протяжная песня сразу с нескольких сторон. Все приложили руку сперва к лицу, затем к груди и так и остались стоять, я повторила жест, но если все вторили молитве, то я невпопад шевелила губами и рассматривала людей и саму траурную церемонию. Свечи, лапник, церковь огромная — я заметила в каждом из четырех залов фигуры Пятерых: росомаха, сова, лиса и волк, и там, где я находилась, конечно, медведица. Возможно, была какая-то взаимосвязь с тем, какое сословие стояло рядом с каким божеством, а возможно, и нет.
Хор присутствовал в каждом крыле. Я вслушалась наконец — они пели о том, что к Пятерым ушел верный слуга владычицы и что ныне служить он будет божествам. Священник процессом не руководил, не окуривал благовониями, он пел громче всех и, надо сказать, голос у него был отменный.
Песня кончилась, люди опустили руку, священник начал читать молитву — я ее слов не разбирала совершенно, и все как по команде подняли руку снова, но прикоснулись уже не к себе, а к потолку. Я тоже задрала руку и посмотрела, зачем так делать. Резон в этом был: потолок был расписан не просто так, а сценами с участием Пятерых. Мне досталась хозяйка этого места — Милостивая, и она сидела в зеленом лесу, прижимая к себе двух медвежат. Я, несмотря на все свои сложные отношения с ритуалами и суевериями, усмотрела в этом хороший знак.
Молитвы сменялись песнями, и я в это время могла передохнуть, опустив руку. Затем вышли служки с подносами, на каждом из них был огромный глиняный горшок и гора шишек. Шишки ссыпали в здоровенную корзину рядом со статуей Милостивой, а медом угощали всех присутствующих. Мне поднесли мед отдельно — я даже не бралась судить, то ли потому, что я ждала ребенка, то ли потому, что я была вдовой человека, ради которого все собрались.
Я не знала, чем питаются росомахи и совы, зато догадывалась насчет волка и лисы и была крайне рада, что выбрана церковь Милостивой, а дело ограничилось медом. Облизывать мышей я была не готова.
Долгой церемония не оказалась. Минут тридцать, и то больше всего времени заняла раздача меда, но организовано все было на высшем уровне, ни давки, ни суеты. Те, кто получил свою порцию, из церкви выходили, и наконец остались только бояре с дворянами, я на своем троне, потому что я все равно никуда деться не могла, и священник со служками. Я ожидала, что внесут гроб, но нет, ко мне опять подошли служки, помогли мне спуститься и, держа под руки, повели следом за священником в открытые двери — не те, в которые вошла я, и не в те, в которые выходили остальные. Мы оказались на большом дворе, где была навалена гора шишек и лапника. За нами вышли бояре и дворяне, выстроились вдоль церковных стен, священник произнес короткую молитву и, приняв от служки факел, запалил шишки.
Вот оно что, поняла я, и следом пришли сразу две мысли. У меня нет никакого сомнения, что муж мой мертв, но исчезнуть здесь проще простого. И еще — религия тут позволяет сжигать тела, за что спустя пять сотен лет люди скажут спасибо.
Ждать, пока могила прогорит, не стали. Бояре и дворяне подходили ко мне и кланялись, потом пропадали с глаз долой, но перед этим щедро кидали монеты в ящик, который держал церковный служка. Когда местная знать закончилась, служка закрыл ящик и вручил его подбежавшему Афоньке. Я решила, что мне повезет, если мой холоп не поживится за мой счет. Или, возможно, с этими деньгами я должна что-то сделать? Отдать своим людям или нищим, например?
