Ключ от всех дверей - Ольга Николаевна Йокай
– Марш!
Они тронулись, глухо шаркая по булыжной мостовой, через тихий дремлющий городок. Дорога становилась всё круче. Рядом с Ивашкой и Мизгирем шёл высокий старик в длинном коричневом пальто с жёлтой шестиконечной звездой на рукаве. Ивашка всё косился на эту звезду, пытаясь взять в толк, что она означает. В руках у старика был чемодан – очень тяжёлый, судя по тому, как побелели его пальцы и вздулись узловатые вены. Здоровенный, громоздкий чемодан то и дело бил его по ногам, больно задевал и Ивашку.
– Вы уж простите. – вполголоса заговорил старик со звездой. Лицо его покраснело от натуги, на лбу частым бисером выступил пот. – У меня там книги. Дело в том, что я преподаватель. Читаю в университете лекции. Высшая математика, теория множеств, теория вероятности… Вот, взялся писать новый учебник. Хотел выбрать всё лучшее, чего достигло человечество в этой области за последние два века. Изложить простым доступным языком… понимаете? Чтобы было интересно, захватывало. Здесь Эйлер, Лагранж, Лобачевский. Это очень ценные издания! Я знал, что мне уготована тюрьма, может быть, даже смерть, но ведь знание сильнее смерти, превыше всего… Вот я и взял с собой книги. Быть может, удастся продолжить работу. – он задохнулся, побагровев еще сильней, прижал ладонь к впалой узкой груди.
Мизгирь молча отобрал у него чемодан и понёс.
Прикладами, остро отточенными штыками охранники на ходу подравнивали строй, подгоняли, заставляя двигаться всё быстрее. Собаки норовили ухватить за ноги.
– Шнель! Линкс, линкс! Левой! Им гляйхшрит!
Прерывистое дыхание загнанных людей, щёлканье бича, рычание псов.
Губы у старика стали совсем синими. Они шевелились еле заметно. Ивашка прислушался и с трудом разобрал:
– Я больше не могу… Мне нельзя… Нельзя так быстро… У меня сердце больное!
Мизгирь с Ивашкой молча переглянулись и крепко стиснули его с двух сторон, не давая упасть, прикрывая собой от ударов.
Наконец над дорогой замаячила арка с безобразным орлом, зажавшим в когтях чёрный крест, растопырившим крылья над железными буквами.
– «Каждому своё», – перевёл им старик и горько усмехнулся. – Язык Гёте и Шиллера!
* * *
Всю дорогу Мизгирь лихорадочно крутил в голове, прикидывал и так и эдак возможность улизнуть, вырваться из этой ловушки. Он ощущал себя зверем, угодившим в капкан. Да не в одиночку, а с детёнышем. Бедный растерянный Ивашка и впрямь напоминал ему то ли оленёнка, то ли ещё какую малую божью тварь. В его широко распахнутых глазах стрелок читал ужас перед маховиком войны, который зацепил их двоих и тащил, перемалывая в своих жерновах.
И в своём собственном мире он видел всякое, но там, по крайней мере, все эти чудовищные механизмы мирно ржавели, занесенные соленым песком Сор-Олум. Они давно были мертвы и даже не помышляли покушаться на человеческую плоть. Здесь же, среди лязгающих и гремящих колёс, летающих по небу железных птиц, сеющих взрывы, Мизгирь остро, как никогда прежде, ощутил свою уязвимость, понял, как мало у них с парнишкой шансов уцелеть.
Быть может, в одиночку он бы сбежал, да еще и поквитался бы с палачами, но малец связывал его по рукам и ногам. Мизгирь просто не мог бросить этого малахольного здесь, оставить на произвол судьбы. В жизни бы себе не простил. Он ведь отвечал за него, любой ценою хотел сберечь, заслонить от всех напастей. И хоть раз увидеть улыбку на бледном тонком лице, ещё больше осунувшемся за эти дни.
Их погнали строем между рядами колючей проволоки прямо в распахнутые ворота, через двор, потом – вниз по лестнице.
– Рундэ! Шнэль! Снять одежда! – эхо отскочило от мокрых бетонных стен. Под потолком загудело.
Пришлось подчиниться, снять с себя всё до нитки. Ивашка побагровел от смущения, стараясь отвернуться. Мизгирь хотел шутливо приободрить его, но тут тугие струи воды с силой ударили откуда-то сверху – в лицо, в грудь, едва не сбивая с ног. Он схватил Ивашку за руку. Поначалу ледяная вода сменилась почти кипятком, потом снова стала холодной. В горле, в носу запершило.
«Мёртвая вода! – догадался Мизгирь. – На чужбине даже вода мёртвая!»
Ивашка рядом надсадно кашлянул – тоже наглотался, видать. Потом кое-как продышался, принялся отжимать косу, то и дело переступая посиневшими ногами по стылому полу, зябко ёжился, с волос текло. У Мизгиря тоже зуб на зуб не попадал.
– У! Вражья баня! – он принялся растирать ладонями плечи.
Опять заставили построиться. Голые, дрожащие и мокрые, они подходили по одному к седому костистому деду в полосатой одежде – тот каждому сбривал волосы с тела и головы.
В памяти Мизгиря всплыло стародавнее, из раннего детства: загон, а в нём отара овец. Отец с братьями пропускают их через узенькие воротца, состригают наросшую шерсть. Овцам страшно, они таращат глаза и надсадно блеют.
Очередь медленно двигалась. Мизгирь смотрел прямо перед собой – в потемневший от влаги Ивашкин затылок.
«Отчекрыжат ведь косу-то, – подумал стрелок с острой жалостью. – Ишь! До самых чресел отрастил – такой любая девка позавидует…»
Ивашку тем временем окатили из ведра чем-то жёлтым и вонючим, подтолкнули к цирюльнику. Тот на мгновение замер, недоумённо воззрился, оглядывая мальца с ног до головы, потом молча отложил бритву и взял со стола здоровенные овечьи ножницы.
Ивашка отчаянно замотал головой, дёрнулся, пытаясь увернуться. Но чужие руки ухватили уже за косу, намотав ее на кулак для пущей надёжности, дёрнули на себя. Ножницы щелкнули.
Тупые лезвия мочалили пряди, пережёвывая их одну за другой…
Потом настала очередь стрелка, – но он даже не замечал, что замызганная ржавая бритва нещадно дерёт и царапает кожу. Будто завороженный, немигающе глядел он себе под ноги: там в тёмной каше из мыльной пены и сбритых волос выделялась светлая прядка. Ни дать не взять – солнечный луч. Стрелок неловко переступил через нее, стараясь не задеть.
Отпиленную косу полосатый дед сунул в мешок, пробубнив себе под нос:
– На матрасы пойдет. На набивку.
«Хозяйственные сволочи!» – Мизгирь едва не плюнул себе под ноги от отвращения.
Каждому на руке накололи номер. 75430 – Ивашка, 75331 – Мизгирь.
Их одежду и вещи забрали, взамен выдали полосатые рубахи и штаны, разящие едкой вонью, деревянные колодки вместо обуви. Снова погнали во двор под палящее солнце.
Мизгирь прикрыл распухшие веки: глаза до сих пор слезились от той жёлтой дряни, которую поганый цирюльник на него вылил. Из носа текло, кожу саднило. Подсохшие было струпья разъело – сочилась бледная сукровица, по рукам пошли волдыри. По ногам, видимо, тоже: каждый шаг отзывался болью.
– Ангетретен! Смирна! – человек в серо-зелёной форме встал
