Ант Скаландис - Меч Тристана
Иван там, в Моздоке, теряет сознание. На секунду, на миг. Потом с нечеловеческим усилием вновь поднимает веки. Тут же, действительно тут же, потому что спать нельзя, потому что сон в его положении — это смерть, и… обнаруживает себя на скалистом берегу возле разбитой шлюпки в странной одежде и абсолютно здоровым. И все это тем более загадочно, что он не помнит, как здесь оказался, но вместе с тем происшедшее воспринимается совершенно нормально, ведь он вообще многого не помнит, значит, так и должно быть. Его же украли норвежские купцы, то есть норвежские пираты, опоили чем-то, и был шторм, и была шлюпка на тихой воде, и был остров, и безумная жажда, и зеленые глаза… В общем, это нормально, что он многое забыл, он потом вспомнит. А госпиталь? Госпиталь тоже был, но очень, очень давно. Слово-то какое — «госпиталь»! Хочется сплюнуть, как песок, попавший на язык, оно чуждое, ему нет синонима на том языке, на котором сейчас думает Иван, то есть Тристан, да, теперь его зовут Тристаном, и думает он… да, да, на каком-то кельтском языке. Ё-моё!
Вот именно таким парадоксальным образом удалось ему склеить свои разрозненные воспоминания. Он по-прежнему плыл в никуда, смертельно раненный, но море и лодка стали единственной реальностью, бред прекратился, и теперь Иван обстоятельно и с удовольствием извлекал из памяти подробности своего появления в этом мире.
Он тогда быстро нашел тропинку меж скал и взобрался на покрытое жухлой травою и редкими кустиками плато. Нигде, насколько хватал глаз, не видно было следов человеческого жилья, а впереди, меньше чем в километре, зеленел лес. Иван (или Тристан?) направился к нему, с наслаждением вдыхая полной грудью дурманяще чистый воздух, напоенный медвяным запахом вереска и пронзительной свежестью озона с терпкой примесью морской соли. Он чувствовал, как рождается заново. И понимал (по-русски, по-чеченски, по-кельтски, по-английски — по-любому!), что это не литературный образ, не фигура речи, а факт, непреложный факт его биографии — второе рождение. Как, почему, откуда, каким образом — не важно. Начиналась новая жизнь.
И когда ботфорты его погрузились по щиколотку в мягкий податливый мох, пушистым ковром покрывавший опушку леса, Тристан заслышал вдали собачий лай, и не одного пса — это целая свора преследовала зверя. Точно, именно так лают гончие. А потом уже ближе раздались призывные звуки охотничьего рожка и зычные кельтские выкрики.
Тристан уверенно пошел вперед на эти звуки, торопясь успеть к торжественной развязке, но все же опоздал. Когда он вышел на поляну, охотники, построившись в ритуальную фигуру, радостно трубили на весь лес о своей удаче, а большой благородный олень с ветвистыми рогами был уже повержен и даже не дергался, собаки зализывали ушибы, полученные, очевидно, в процессе заваливания животного, а из тела убитого зверя торчали два грамотно вонзенных копья: одно в брюхо, почти между передних ног, и одно — в горло. А вот дальше встреченные Тристаном люди повели себя не слишком грамотно.
Старший среди них и, как видно, наиболее опытный егерь, которого называли Эдвардом Умелым, взял длинный, чуть искривленный нож и замахнулся над нежной, бессильно вывернутой пятнистой шеей с явным намерением, не задумываясь о шкуре, отхватить благородному оленю башку.
— Еб твою мать! — закричал Тристан на чистом русском, бросаясь к Эдварду, чтобы остановить его.
Подбирать кельтский эквивалент этого междометия было сейчас явно некогда, да к тому же по немногим отрывочным фразам Тристан еще не вполне сообразил, на каком именно наречии общаются между собой охотники.
Теперь же не только Эдвард, но и все остальные повернули головы в его сторону. Смысл слов, произнесенных Тристаном, не имел никакого значения — люди поняли интонацию, поняли однозначно и правильно. Тристан немного успокоился и, отчаянно мешая в одну кучу валлийские, бретонские, русские и чеченские слова, продолжил свою мысль:
— Ты что же это делаешь, бляха-муха, Эдвард? А еще умелым зовешься! Какой же ты, к шайтану, умелый, если благородного оленя с такой роскошной шкурой разделываешь, как поганую, нечистую свинью? Где учили тебя, Эдди, такому кретиническому способу?
— Ах, чужестранец, — растерялся Эдвард Умелый от столь внезапного натиска. — И не пойму, чего я, собственно, сделал, чтобы уж так на меня кричать. Впрочем, не все слова твои были нам понятны, может, поэтому я растерян теперь. Давай договоримся: сначала я простым корнским языком объясню тебе, что собирался делать, а уж потом ты скажешь, прав я или нет и существует ли действительно лучший способ разделки оленя. Вот слушай: вначале я отрубаю голову, затем разрезаю туловище на четыре части, попарно одинаковые, части эти мы грузим на лошадей в первую очередь, затем привязываем к лукам наших седел остальное и в таком виде доставляем в замок повару и скорняку.
— Хуиная твоя голова! — вторично не удержался Тристан еще раз, но сказал это уже ласково, а потом сосредоточился и перешел целиком на корнский, тщательно отбрасывая выплывавшие откуда-то из глубин памяти древневаллийские, латинские и даже (во дела!) старофранцузские слова.
Рассказывая, Тристан одновременно демонстрировал, как именно полагается свежевать скотину у народов, имеющих давние традиции в этом вопросе. Он встал на колени, аккуратно рассек кожу от пасти до хвоста вдоль брюха и отдельными разрезами — вдоль каждой из ног до самого копыта, затем вскрыл аорту и спустил кровь, после быстрыми уверенными движениями содрал всю шкуру, предварительно сделав еще надрезы возле рогов. Лишь после этого он разнял тушу, естественно, не трогая крестца, но положив особняком бедра, отобрал потроха, отнял морду, вырезал язык, а также отдельным порядком извлек сердечную мышцу.
И все егеря, псари и конюхи склонились над ним, стояли молча, наблюдали, пытаясь запомнить, и в итоге с восхищением признали, что в мастерстве иноземному парню не откажешь.
— Дружище! — чуть не прослезился Эдвард Умелый. — Много лет занимаюсь я охотой во славу короля нашего Марка, но такого прекрасного обычая до сих пор не ведал. В какой же это стране учат подобному искусству?
— Имя этой страны — Ичкерия, — честно признался Тристан, потому что именно чечены, пока он сидел у них в плену и работал в горном кишлаке по хозяйству, научили его грамотно разделывать быков и баранов. — В этом далеком горном крае на Востоке даже малые дети владеют искусством свежевания туш.
— О! — изумился Эдвард. — Никогда о такой стране не слышал, очевидно, это где-нибудь в Индии. Неужели ты родом оттуда? А по лицу и не скажешь.
— Нет, — ответил Тристан, — это гораздо ближе, чем Индия.
А потом спохватился, что рассказывает лишнее, и добавил:
— Но сам-то я родом не оттуда, просто путешествовал много. Сам я из Альбы, и зовут меня Тристан Лотианский.
— Не был я и в Лотиане, друг мой, но много хорошего слышал об этой земле, — откликнулся Эдвард. — Что ж, слава Лотиану и слава отцу твоему, воспитавшему достойного сына. Не согласишься ли ты теперь поехать к королю нашему Марку?
— Охотно, — сказал Тристан.
Ибо куда еще ему было ехать?
Когда незнакомые люди задавали ему прямые вопросы, память услужливо подбрасывала правильные ответы, правда, и неправильные она тоже подбрасывала (зараза!), приходилось выбирать, и пока еще это было непросто. А вот вспомнить свое шотландское прошлое все целиком Тристану никак не удавалось. Прошлое Ивана вспоминалось до сих пор гораздо легче, но он уже понимал, что этими знаниями сейчас и здесь, в совершенно ином мире, пользоваться надо очень осторожно. Фрагментарно. По мере надобности. Если же рассказывать все, судьба его будет печальна. В лучшем случае прослывет безумцем, а в худшем — погибнет как исчадие ада от меча какого-нибудь праведника.
— А верно, отец твой — богатый и знатный человек? — спрашивал старший егерь.
— Да нет, — отвечал Тристан, оттягивая момент ответа по существу и изо всех сил пытаясь не брякнуть вновь чего-нибудь русско-советского. — Не то чтобы очень богатый, а уж о знатности мы и говорить не станем. Был он талантливым охотником и удачливым купцом, но поглотили его однажды волны Испанского моря, царство ему небесное. А я бежал из родительского дома и два с лишним года путешествовал по свету, ибо мечтал посмотреть, как живут люди в иных землях. Но отец действительно многому научил меня, и было мне легко. Однако теперь корабль наш затонул, а лодку мою выбросило на этот берег
— Хотел бы я побывать в такой стране, где сыновья купцов и охотников умеют и знают больше, чем в иных местах дети баронов. Будешь учить нас, Тристан?
— Всегда рад. Дайте только одно дело закончить.
Туша оленя уже лежала разъятая на все необходимые части, и теперь на помощь Тристану пришел его как бы забытый шотландский опыт.
