Константин Шильдкрет - Розмысл царя Иоанна Грозного

Подьячие расталкивали локтями толпу и пропускали детвору наперёд.

— Тако со всяким сотворят, кой кривдой живёт, — поучительно обращались они к ребятишкам и многозначительно поглядывали на взрослых.

На краю торга орава подростков затеяла игру в правеж. Толпа позабыла об избиваемых и с наслаждением любовалась потехой.

Шуточные камышовые батоги весело посвистывали в умелых руках и сухо чавкали по ногам.

— Реви! — подбивали посадские.

— Без боли не заревёшь! — хохотали подростки. Мужики бросили на круг горсточку медяков. Жадно разгоревшимися глазами щупали играющие деньги, но не решались поднять их.

Наконец выступила небольшая группка ребят.

— Токмо не дюже! — предупредили они, сжав медь в кулачки.

Потешные каты откинули камыш и взялись за настоящие батоги.

— Не дюже! Не дюже! — уже в самом деле ревели избиваемые не на шутку подростки.

Истомившаяся от повседневной скуки толпа надрывалась от хохота.

— Секи на весь мой алтын! В мою голову вали, пострелята!

Дьяки с пеной у рта набросились на ребят и разогнали их.

— Из-за гомону вашего со счёту мы сбились, сороки!

И к катам:

— Сызначалу почнемте!

Икры Тешаты разбухли колодами. Отвратительными клочьями висела на них побуревшая кожа. Казнимый не мог уже держаться на ногах; его подвязали к козлам и продолжали порку до тех пор, пока не выполнили полностью положенное число ударов.

К концу обедни пытка окончилась. Бесчувственного сына боярского вновь заковали и уволокли в боярскую вотчину.

Ряполовский, выспавшись, по незыблемому обычаю русийскому, после обеда приказал вывести заключённого из подвала.

— Изрядно пьян ты, Тешата, коли великое ноги твои имут кривлянье!

И грозно холопям, поддерживавшим узника за локти:

— Пустите, смерды, сына боярского!

Тешата зашатался беспомощно и упал кулём под ноги князя.

— А и впрямь добро попировал.

Отступив, Ряполовский шутливо поклонился до самой земли.

— Не покажешь ли нам милость — пятьсот рублев с приростом по чести отдать?

Узник с трудом упёрся ладонью в землю и чуть приподнялся.

— Тучен ты больно, боярин! Не разорвало бы тебя от рублев моих.

— На дыбу его!

Короткая шея боярина до отказа втянулась в плечи.

— На дыбу! — И забился в удушливом кашле. Тающим студнем подплясывали обвислые щёки, подушечки под глазами от напряжения взбухли подгнившими сливами, а из носа при каждом выдохе с присвистом вылетали и лопались пузырьки.

Холопи стояли позади, не смея пошевельнуться. Обессиленный, князь перевёл наконец грузно дух.

— Квасу!

Тешату потащили в подвал. Вскоре оттуда донёсся сухой хруст костей.

Ряполовский оттолкнул поднесённый холопем ковш и истомно зажмурился.

К нему подошёл отказчик.

— Не пожаловал бы ты, господарь, людишек сына боярского к себе на двор согнать?

Боярин погрозился шутливо:

— Гоже бы по чести творить.

Он расплылся в самодовольной улыбке и оскалил жёлтые тычки зубов.

— Чуешь, хрустит?

— Чую, осударь.

И с трудом выдавил на лице угодливую усмешку.

— Были бы косточки, а хруст для тебя, князь-боярин, завсегда обретётся.

Симеон расчесал короткими пальцами бороду, взял ковш и, гулко глотая, опорожнил его.

— Погожу, покель сам в ножки поклонится! — нарочито громко крикнул он, чтоб было слышно в подвале, и, заложив за спину руки, пошёл вразвалку к достраивающимся хороминам. — Бери, дескать, всё с животом[39], токмо помилуй! Ху-ху-ху-ху!

Васька встретил боярина, распластавшись на крылечке, подле сеней.

— Скоро ли, староста, палаты поставишь?

Выводков поднялся с земли.

— Почитай, готовы без малого. — И, сделав движение к хоромам, согнулся дугой. — Не покажешь ли милость на кровлю взглянуть?

Ряполовский поднялся по винтовой лесенке на кровлю. За ним скользили тенями спекулатарь и староста.

С нескрываемым восхищением любовался князь шатрами-башнями, осторожно ощупывая причудливую резьбу по углам.

Рубленник скромненько потупился.

— С благословения твоего, господарь, сведём мы шатры бочками да окожушим решетинами мелкими.

— Роби, како помыслишь.

Они прошли в терема. Староста с каждой минутой всё более смелел, забывая разницу между своим положением и боярским, и держался почти как равный.

— Тут, в чердаках[40], мы окна сробим. А для прохладу твоего — гульбища[41], балясами огороженные. Таки, князь, хоромины будут — малина!

Уходя, Симеон милостиво протянул старосте руку для поцелуя и, сосредоточенно уставившись в небо, тупо обдумывал, какой бы подать холопю, хотя бы для видимости, совет. Он уже начинал сердиться и, чтобы как-нибудь вывернуться, топнул ногой.

— Всё ли упомнил?

Едва скрывая презрительную усмешку, Выводков отвёл лицо и приложил руку к груди.

— Всё, господарь.

Князь неожиданно щёлкнул себя по лбу и сразу заметно повеселел.

— Эка, упамятовал! Ты прапорцы[42] сроби на краях чердачных!

Рубленники кончали работу. Завидя боярина, они дружно упали ниц.

Князь устало спустился в подклет.

— А пошто скрыни не сроблены?

Староста собрал морщинками лоб.

— Ни к чему скрыни холопям.

— Хо-ло-пям?

Глыба живота Ряполовского ходуном заходила от смеха.

— Смердов хоромами жаловать?!

Чувствуя, что вместе с нарастающим раздражением к груди подступает порыв кашля, боярин присел на чурбак и осторожно, открытым ртом, вобрал в себя воздух.

Спекулатарь бросился из подклета и тотчас же вернулся с ковшом, полным кваса.

— Испей, господарь!

Симеон пригубил ковш и натруженно встал.

— Завтра же скрыню поставить!

Невесёлый возвращался Васька в починок. Сиротливо болтался за спиною оскорд, и глухо полязгивали на поясе большие ножи.

Клаша поджидала рубленника на огороде. Он присел на меже подле девушки и закрыл руками лицо.

— Об чём ты?

Выводков согнул по-старчески спину.

— Зря палаты те ставлю… Голос его задрожал и оборвался.

— Аль не любо боярину?

При упоминании о Ряполовском рубленник точно очнулся от забытья и, вскочив, неожиданно разразился жестокой бранью.

Клаша гневно рванула его за плечо.

— По костре стосковался?

Он грубо её оттолкнул.

— Спалю, а тамо пускай со мною творят, чего пожелают!

Ткнувшись подбородком в ладонь, девушка молча пошла к избе отца. В склонённой на полудетское плечико голове её, в медлительности шага и чуть вздрагивающей, точно от скрытых рыданий, спине, в тонких изломах всей стройно вылепленной фигурки было что-то до того скорбное и умильное, что у Выводкова, помимо воли, сразу растаял гнев.

— Клаша!..

Лицо его вытянулось и потемнело. Пальцы судорожно щипали русый пушок бороды.

— Не гневайся на меня, бесноватого!..

И, двумя прыжками догнав девушку, благоговейно приложился к шёлковому завиточку, непослушно выбившемуся из-под холщовой косынки.

— Не гневаешь ты меня, а кручинишь.

Васька уселся на землю и привлёк к себе слабо упиравшуюся Клашу.

— В подклете-то не людишкам быть, а казне. Эво-на, како князь обернул.

Она безразлично пожала плечами.

— По моему бы, по девичьему умишку, не всё ли едино, где холопю голодную ночь ночевать?

Выводков растерянно захлопал глазами. От простых и спокойных слов девушки ему стало вдруг как-то не по себе.

— А и впрямь, — глухо вытолкнул он из груди, — подклет яз подгонял под хоромины, а пузо холопье не сдогадался замуровать.

— И не кручинься, выходит.

Они умолкли, задумчиво уставившись в тихие сумерки. Над головами неслышно закружилось вороньё и устало облепило серую тень придорожной черёмухи. Сквозь раскинутый по небу прозрачный покров там и здесь жёлтыми бабочками ложились звёзды.

— Ишь, добра колико! Чать, всю губу прокормишь горохом тем, — болезненно усмехнулся рубленник.

— Грезится тебе, Вася!

— Кой грезится! Ты поглазей, колико пораскинуто в небе золотого горошку.

Клаша укоризненно покачала головой и незло пожурила:

— Охальник ты!

Над вздремнувшим ручьём мирным стадом овец клубился туман. Из-за леса, шурша примятой травой, подкрадывался влажно вздыхающий ветер.

— В избу пора, — поёжилась от сырости девушка.

Васька неохотно поднялся.

— Пошёл бы яз в лес, да николи не обернулся сюда. Она ласково прижалась к нему.

— Аль попригожей место сыскал?

— И сыщем! Неужто с тобой доли не сыщем?

И, снова усевшись, Выводков спрятал голову у неё на груди.

— Возьмём мы с тобою на Волгу путь. Слыхивал яз, живут там холопи при полной волюшке да веселье.