Алексей Фомин - Время московское
Сашка попробовал у нее выяснить хоть что-то о монголах и Орде, но толком ничего не добился. Похоже, Фленушка так и не поняла его вопросов. Знай только твердит: «Орда — войско значит». Местная география (или познания в ней самой Фленушки) была весьма своеобразной. Поместье Вельяминовых стояло над речкой под названием Яуза. А пристань, на которой успел побывать Сашка, находилась на реке под названием Москва. Из городов Фленушка знала Дмитров, Коломну, Рязань, Нижний Новгород и даже Казань, а вот о Москве ничего не слышала, хотя ей, по всему, надлежало находиться на том самом месте, где сейчас и лежала Фленушка в обнимку с Сашкой. «Ну и ладно, — мысленно согласился с ней Сашка. — Нет Москвы, и не надо. Значит, в этом шоу такие правила».
Пропели петухи, и Фленушка спохватилась. Она соскочила с пуховой постели и, присев на корточки, принялась шарить рукой по полу в поисках своего сарафана. Лунный свет, вливаясь в раскрытое окно, серебрил ее длинные русые волосы, рассыпавшиеся по спине, делая ее похожей на русалку. Сашка, не удержавшись от мгновенно возникшего соблазна, перекатился по перине, подхватил Фленушку на руки и, бросив ее на кровать, вновь подмял под себя. Он впился в ее свежие губки долгим страстным поцелуем, заражая ее своей страстью и вожделением.
— Ты похожа на русалку. Тебе никто об этом не говорил? — спросил он, перебирая пальцами ее длинные волосы, когда они уже опять лежали бок о бок.
— Нет. — Она засмеялась тихим переливчатым смехом, похожим на звон серебряного колокольчика. — Русалкой меня еще никто не называл. Разве это хорошо — быть русалкой? Русалки и навки — нечистая сила. Я что, похожа на нечистую силу?
— Ты похожа на самую чистую-пречистую силу, — успокоил он ее, погладив рукой по голове.
Она вновь тихонечко рассмеялась.
— Так меня мама гладила по голове, когда я была совсем маленькой. Только она называла меня кошечкой, а не русалкой. Меня ведь забрали в хозяйский дом от родителей еще маленькой, — пояснила она. — Так вот, мама гладила меня по голове, плакала и приговаривала: «Meine liebe Katze…» Это по-немецки. Моя любимая кошечка, значит. Она вообще со мной по-немецки говорила. Я его тогда хорошо знала, а теперь почти все забыла.
Сашкины познания в области иностранных языков были почти нулевыми, но еще в те времена, когда был жив его отец, полковник ФСБ Ракитин, когда они всей семьей еще жили в Москве, а он, Сашка был не бойцом спецназа, а студентом авиационного института, у него была девчонка из «Мориса Тореза».[4] Это самое «Meine liebe…» ему от нее частенько доводилось слышать. Но не сами немецкие слова, произнесенные дворовой девкой, поразили его, а то, как на их фоне звучала русская речь Фленушки. Она, несомненно, говорила по-русски. Но это был очень странный русский язык. Это был не язык Пушкина и Чехова. И не язык Солженицына. И даже не язык Сашкиного комбата, подполковника Кубасова. Он больше походил на тот самый церковнославянский, на котором вел службу их полковой поп, отец Михаил. Все эти бяху, бяше, бысть… Короче говоря, понятно через два слова на третье. А Фленушку он прекрасно понимал и, впрочем, она его тоже. Сказать, что Сашка был изумлен, значило ничего не сказать. Подумать только… Попасть в реалити-шоу на историческую тему, где все персонажи разговаривают по-старославянски. Понятно, что ему в таких условиях, как человеку неподготовленному, досталась роль мычащего полудурка. Но почему же все-таки он все понимает без каких-либо затруднений? Более того, он и сам говорит на этом языке. И это для него просто и естественно.
— А почему твоя мать говорила с тобой по-немецки? — теперь-то он отдавал себе отчет в том, что сказал это по-старославянски, а не по-русски. Более того, он сконцентрировался, сделал над собой усилие и попробовал сформулировать то же самое на языке, на котором говорил с младенчества. Но… У него не получилось ничего, кроме нечленораздельного мычания.
— Что с тобой, милый? — испугалась Фленушка, услышав его мычание. — У тебя опять началось?
— Нет, нет, все в порядке, — успокоил ее Сашка. — Это я так… Пошутил. Не обращай внимания. — Количество открытий и плохо объяснимых фактов, свалившихся на него за последние сутки, явно превысило любой вообразимый предел, и ему теперь настоятельно требовалось время и спокойствие, чтобы все обдумать, увязать одно с другим и постараться хоть как-то объяснить себе произошедшее. Еще полчаса назад он сам остановил девушку, когда она порывалась от него уйти, но теперь самым большим Сашкиным желанием было остаться в одиночестве. — Слушай, Фленушка… Кстати, что за имя у тебя такое странное? Это тебя так родители назвали? Ты знаешь что… Ты иди, а то скоро светать начнет.
Но она, казалось, и не услышала его последних слов. Ластясь к его могучему плечу, она, растягивая слова, нежно мурлыкала, как большая пушистая кошка:
— Н-нет, Фленушкой меня государыня назвала, когда в дом взяла. А мама меня звала Герти, Гертруда то есть. Она у меня немка. А батюшка венгр. Но они уже здесь родились, в имении. Отец родного языка и не знает, а мама хорошо по-немецки говорит. Они на скотном дворе работают и на огороде. Черные люди, смерды, одно слово. А меня государыня к себе взяла, в господский дом. Здесь хорошо, и работа нетяжелая. Ах, Тимоша, — расчувствовавшись, мечтательно вздохнула она, — как же я люблю тебя. Ты всегда мне глянулся, даже когда дурачком еще был. А уж сегодня… Ты как взял меня, так я прям вся и обомлела. Ноженьки мои подкосились…
Насколько помнилось Сашке, ее реакция на его первый приступ была совсем не такой, как она сейчас расписывала. Но это в настоящий момент и неважно. Новые факты, выданные Фленушкой-Гертрудой, кирпичами свалились на его голову и никак не хотели укладываться в правильную, ровную кладку.
— Так твои родители иностранцы? — осторожно попробовал уточнить он.
— Н-нет, — вновь промурлыкала она. — Они не иноземцы. Они же здесь родились. А вот родители моих родителей были иноземцы. Их в плен взяли во время большой войны. Мамин отец у себя дома, в Саксонии, маркграфом был. Вот… — мечтательно пропела она, — раньше, говорят, закон был, чтоб пленных дольше семи лет в рабстве не держать. Я бы маркграфиней была… — Она вздохнула. — Вот Манефа…
— А что Манефа? — по инерции переспросил Сашка.
— Она ведь тоже из ордынских, из пленников, значит. Но она ромейка, то есть почти своя. Семь лет отбыла в рабстве, а теперь — свободная. Могла бы давно на родину вернуться, но предпочла остаться в дому у государыни, твоей матушки. Она вообще-то добрая, государыня Марья Ивановна, зря не обидит.
Она, наверное, еще долго могла бы удивлять Сашку своими затейливыми россказнями, если бы не петух. Он вновь заголосил срывающимся, хриплым со сна фальцетом.
— Ox… — испугалась Гертруда-Фленушка, — совсем я припозднилась. Побегу.
В этот раз Сашка даже и не подумал ее задерживать.
VI
Разбудило Сашку не жаркое солнце, щедро вливавшееся в распахнутое окно, и не утренняя распевка скворцов, и даже не громкие голоса, доносившиеся со двора, а едва слышная, слегка шаркающая поступь человека, подкрадывавшегося к входной двери. Наверное, сказалась армейская привычка, выработавшаяся за многие месяцы рейдирования и свободного поиска в Кавказских горах — опасаться того, кто старается не шуметь. Сашка на автомате вылетел из постели и прижался к стене, рядом с дверью.
Человек едва переступил порог спальни, как был схвачен за горло железными Сашкиными пальцами, готовыми в любой момент переломить трахею.
— Г-государь… Т-тимофей Вас… — только и сумел прохрипеть вошедший.
Тьфу ты черт… Это был вчерашний дедок — камердинер, слуга, бог знает, как его тут называют. Именно он вчерашним вечером отвел Сашку в спальню, приготовил постель и все норовил помочь ему раздеться. Лысоватый, седенький, тщедушный человечек (что называется, божий одуванчик) на седьмом десятке лет, уже еле-еле таскающий ноги. Поэтому-то Сашке спросонья и показалось, что за дверью кто-то крадется.
Он отпустил горло несчастного старика. «Пора завязывать с армейскими привычками и привыкать к мирной жизни, — подумал он, досадуя на собственные инстинкты, срабатывающие быстрее сознания. — Едва не порешил старика. Но организаторы тоже хороши. Зачем было брать в шоу такого старпера?»
— Умываться, господин, — все еще хриплым голосом сказал дед. В руках у него был тяжелый кувшин, видимо, с водой. Он опустил его на пол, вытащил откуда-то широкую миску, поставил ее на низенький столик и, кивнув в сторону миски, вновь сказал: — Умываться.
Сашка склонился над миской и подставил ладони, сложив их лодочкой, под тугую водяную струю, хлынувшую из кувшина. Ох, как же здорово разгоряченную, потную со сна кожу освежить холодной водой. Еще лучше это было бы сделать рядом с колодцем, окатывая себя с головы до ног прямо из ведра. А еще лучше — принять нормальный человеческий душ в нормальных, цивилизованных условиях. Но здесь уж ничего не поделаешь. Сам виноват. Подписался на это шоу, теперь живи по его правилам.
