Василий Звягинцев - Одиссей покидает Итаку

Я поморщился, но опять не нашел, что возразить. Обидно, но убедительно, к сожалению. Я живо представил себе все эти штуки, что придуманы любознательными естествоиспытателями: искусственные ульи, экспериментальные муравейники, крысиные лабиринты. Если стать на такую позицию, что угодно можно допустить… Капелька душистого вещества для муравья или бабочки — то же самое, что для меня вилла на Рижском взморье, белый «мерседес» и четыре персональные выставки в год. Капнул аспирант пипеткой перед помеченной особью — и порядок, заноси результат в лабораторный журнал. Конечно, если он достигает желаемого, зачем ему мой внутренний мир? Но — на равных этот аспирант с муравьем не общается. Диалога между ними нет. Меня, то есть муравья, надо бы еще убедить принять этот самый белый «мерседес», учитывая мои воззрения, жизненные принципы и прочие, еще менее осязаемые моменты. А если мы с муравьем не пожелаем слизывать капельку меда, что делать аспиранту? Учесть мою точку зрения или… поменять особь? Примерно так я и ответил Ирине.

— Вот здесь вы правы, — ответила она и посмотрела на меня слишком, по-моему, пристально. — Здесь главная сложность. И контактеру, чтобы действительно общаться с нами на равных, приходится искусственно снижать уровень интеллекта на несколько порядков. И они вынуждены идти на это, рискуя, что многие потери окажутся необратимыми. Вообразите себя в такой роли. Не будем больше трогать муравьев, слишком они вас шокировали, даже обезьян не надо. Вообразите, что вам предстоит роль Штирлица, но не в Германии, а при дворе царя Хаммурапи. Справитесь, если вашу психику не изменять, моральный порог до безопасного уровня не занизить? Боюсь, дня вы там не продержитесь. А до того царя нет и четырех тысяч лет, и культура близкая, и общественный строй известен… Что же сказать о существе совсем иной биологической, социальной, психической организации, которое мы даже и вообразить не можем?

Беседуя столь содержательно, мы словно бы незаметно вновь оказались возле моего дома. Поднялись наверх. Сегодня на ней был другой туалет, как бы праздничный — нечто такое облегающее и в то же время свободное, из тонкой серебристой шерсти. Сидели у огня, снова пили кофе и шартрез и продолжали все ту же тему, хотя я бы лучше поговорил совсем о другом.

— И вся цель наших пришельцев, — тоном лектора из общества по распространению, так не вяжущимся с ее обликом, говорила Ирина, — внести в наш мир некий импульс, который — может, через десятилетия, а может, через века — проявится в новой тенденции прогресса, откроет иные перспективы в науке или философии, позволит как-то иначе сформулировать сверхзадачу человеческого существования. А снабжать Дмитрия Донского пулеметами или Пирогова антибиотиками — это слишком по-человечески получится. Вроде как регулировать компьютер зубилом и кувалдой.

— Пулеметы лучше не Донскому, а Мстиславу Удалому… — машинально поправил я Ирину и сам рассмеялся. Опять она меня побила. Но слишком уж у нее все это проработано! Далеко зашло дело, ничего не скажешь.

Чтобы сохранить душевное равновесие, я стал смотреть на нее глазами японца, любующегося цветущей сакурой. Как там у Басе:

Перед этой вишней в цветуПомеркла в облачной дымкеПристыженная луна.

Стало легче.

— Ну ладно, — сказал я, чтобы поскорее с этим покончить и перейти к чему-нибудь более мирскому, — а как все это мыслится практически?

Она поудобнее устроилась в кресле, поправила упавшую на глаза косую прядь волос:

— Представим все ту же реку. Мы сейчас находимся в некоторой ее точке, и нас несет вниз по течению, допустим, на плоту. Против течения, как вы понимаете, плот двигаться не может. Но если приложить к нему нужную силу извне, толкнуть как следует против течения… Насколько-то он продвинется в обратную сторону, остановится на миг в мертвой точке и снова поплывет вниз, все с той же скоростью течения. Это грубая аналогия, но достаточно ясная. Остальное — дело техники. Они переместят вас в будущее — с их точки зрения. Движение в будущее не запрещено даже Эйнштейном. Парадокс — впрочем, вполне условный — этим снимается. Вы достигаете нужного момента в нашем прошлом, проводите там определенное количество часов или дней, пока действует импульс, а потом давление времени сдвинет вас вниз, к моменту отправления, то есть тоже в будущее. И все. Никаких машин времени и прочих механических ухищрений.

И опять же звучало все вполне убедительно, точнее — непротиворечиво. Если принять основные посылки. Но в багаже у меня оставались и еще доводы, почерпнутые все из некоего свода околонаучных знаний, именуемого серией «Эврика».

— А как же с прочими парадоксами? Каноническими? Насчет безвременно убитого мною дедушки, женитьбы на собственной матери, и прочих безобразий? Их разве ваше объяснение снимает?

— Ну, Алексей, это несерьезно. В нормальной жизни вы тоже имеете массу возможностей еще и не на такие вмешательства в настоящее и будущее. Но, кажется, еще никого не убили из любопытства? И даже ни один из тех, кто может сбросить с самолета атомную бомбу, за сорок лет не сделал этого, чтобы посмотреть, как это повлияет на будущее. И когда вы собирались за границу, вас специально даже и не предупреждали, что нельзя, например, приехав в Париж, поджигать Лувр, ибо это вредно скажется на истории. Или все же предупреждали? — Она вздохнула. — По-моему, вам просто фантасты голову заморочили…

Я только развел руками и склонил голову. Конечно, есть определенные моральные ограничения, а если уж они нарушаются, так не все ли равно, когда это происходит? Это для меня мое эфемерное время жизни и все, с ней связанное — самое-самое главное. А на самом-то деле? В школьном учебнике отводят по полстраницы на век. Для нас Хеопс и Македонский — почти современники. И что там судьба моего дедушки, был он, не был… В США вон и про вторую мировую некоторые уже почти все забыли, и про пятьдесят миллионов убитых тоже.

— Ладно, Ира, опять сдаюсь. Но, знаете, в таких дозах я новую информацию плохо усваиваю. Давайте отвлечемся. Как писал ваш Уайльд, простые удовольствия — последнее прибежище для сложных натур. А мы с вами — натуры явно сложные.

Она согласилась вполне охотно, и мы поехали в одно очень приятное место, где можно было и в полночь поужинать, послушать музыку, встретиться с не вполне ординарными людьми ну и, не скрою, показать в том круге Ирину. Отчего-то это для меня было важно, словно появившись с ней на людях, я как-то закреплял наши отношения.

Вечер, в общем, удался. Ирина была весела, раскованна, пользовалась безусловным успехом, и один человек, мнение которого по ряду причин было весьма для меня важным, конфиденциально сказал: «Ну, старик, ты даешь!» — с уважением и вроде даже с завистью в голосе. И настолько Ирина была в этот вечер светской и женственной, что я почти успокоился насчет ее умственного состояния.

Когда мы ехали обратно в такси, она спросила между прочим:

— А машины у вас нет?

— Нет, знаете ли. С одной стороны, не так уж много я зарабатываю, с мастерской и то не до конца развязался, а к машине и гараж нужен, и бензин, и время, и все прочее… Да и потребности особой не чувствую. Иногда, конечно, очень бы пригодилась, а в целом обхожусь.

В полумраке мне проще оказалось взять ее за руку, потом я слегка обнял ее за талию, и она не отстранилась, но чуть позже сказала шоферу:

— Сначала на Переяславку, пожалуйста.

И дальше мы встречались каждый день. И так получалось, что на фоне наших целомудренных и культурных развлечений — театр, концерт, вечер в обществе — она находила время и способ, чтобы продолжать и галактическую тему. Я привык к этому, как к неизбежности, строго соблюдал правила и вполне уже профессионально ей подыгрывал. Сам Станиславский не мог бы бросить мне своего грозного «Не верю!».

Я послушно запоминал все ее инструкции, правила техники безопасности и прочее, задавал глубокомысленные вопросы. Даже спросил однажды, когда мы сидели у костра на даче одного из знакомых:

— А вот нескромный вопрос, Ира, — за мой героизм и мужество, проявленные при выполнении особо сложного задания, мне что-нибудь будет? Рукопожатие перед строем или премия в размере месячного оклада? Я однажды в чине лейтенанта воздушно-десантных войск уже участвовал в решении мировых проблем. Удостоен медали «За отвагу». А у них с этим как?

Ирина сбоку посмотрела на меня с интересом. Как-то по-новому.

— Ну а, к примеру, какой награды ты бы хотел? Если допустить, что для них все возможно?

Я задумался. С детства люблю игру в желания.

— Да как тебе сказать? По Козьме Пруткову, зубочистка в бисерном футляре, данная нам в сувенир, несравненно дороже двух рублей с полтиною… Я человек не гордый, не честолюбивый даже. Таланта они мне не прибавят, какой ни есть, а мой, другого не надо, замки и сокровища вышли из моды, к высоким постам не стремлюсь, бессмертие, говорят, невозможно, а может, и не нужно. Вот если б мы с тобой дожили до свадьбы нашего младшего правнука и смогли бы там до утра танцевать «семь-сорок» без вредных последствий — я счел бы себя достаточно вознагражденным.