Александр Богатырёв - Самолет для валькирии
Глаза у журналиста уже по привычке наверное, округлились, но он быстро пришёл в себя и задал следующий. Напрашивающийся.
– Но вы сказали "сейчас"… может быть и другая скорость.
– Естественно. Если задует встречный ветер, будет ниже. Мы же летим со скоростью двести не относительно земли, а относительно воздуха. Сейчас ветра почти нет. Так что делайте выводы.
Собственно полёт так и прошёл под мерное гудение двигателя, доклады штурмана о пролёте над очередным населённым пунктом с таким-то названием и с текущим временем. Хронометраж также был в попутной обязанности журналиста. Григорию же только и оставалось подтверждать сообщения Катерины. Но когда наконец приблизились к первопрестольной он засуетился. Вытащил "мешки" и положил их в своё кресло.
Непосвящённый в дело репортёр только крякнул не решаясь спросить. Слишком уж суровый вид был у Григория, когда он разбирал лямки у этих "мешков". Заёрзала на своём месте Ольга. Как раз посыпались доклады по радио от Московского аэродрома.
Григорий глянул за окно, кивнул каким-то своим мыслям, снял свою форменную фуражку и протянул репортёру.
– Когда приземлишься – принесёшь мне. – бросил он загадочное. Зачем так – репортёр не понял. Впрочем, продолжение было ещё более странным с его точки зрения.
Григорий одел на голову кожаный шлем и широченные очки, закрывающие половину лица. Нацепил на себя лямки странного мешка, проверил ещё раз всё как на нём всё сидит и принялся разглядывать проплывающие внизу ландшафты.
Вскоре, однако, оторвался и полез к Ольге.
– Как и договаривались: не снижайся пока я не прыгну. Держи самолёт ровно. Я иду на затяжной. Чтобы поменьше болтаться в воздухе. Сделаешь круг над полем и после этого можно будет идти на посадку.
Ольга глянула на Григория. И как-то даже лихорадочно пожелала удачи.
– Всё будет пучком! – радостно заверил Григорий всех, чем ещё больше ввёл в замешательство и авиатрисс, и репортёра.
– Хорошо сидишь? – внезапно оскалившись в ехидной улыбке спросил Григорий у пассажира. – Хорошо пристёгнут?
Тот с готовностью закивал.
– Вот и сиди. Пока самолёт не приземлится. Уяснил?
Репортёр недоумённо закивал.
– И не дай бог мне мешать! – вдруг выпалил Григорий и для пущей убедительности показал репортёру кулак. Тот вообще потерялся. Но когда Григорий вдруг открыл дверь слева от себя, переполошился.
– Я сказал! Сидишь ровно и ничего не делаешь! – ещё больше напугал того Григорий перекрикивая рёв двигателя, ставший внезапно очень громким после отката двери назад…
– Пора! – вдруг выкрикнула Ольга.
– Эх! Как я люблю летать! – с каким-то нереально диким вожделением выкрикнул Григорий и неожиданно для репортёра рванул в открытую дверь. Он и ахнуть не успел, как салон опустел.
– Сиди и не дёргайся! – вдруг очень сурово крикнула Ольга, заметив порыв репортёра и вдруг, почти как сам Румата выпалила. – Всё под контролем!
Ольга верила "господину Румате". Она просто ЗНАЛА, что с ним ничего не может случиться плохого…
А меж тем, грандиозная толпа собравшаяся на поле возле недавно расчерченной ВПП заметила летящий в вышине самолётик и взорвалась приветственными криками. Но вдруг, от самолёта оторвалась какая-то чёрная точка и начала падать. И когда на земле поняли, что падает не какой-то мешок, а именно человек, ибо вёл себя слишком осмысленно, начался массовый падёж дам. В обморок.
Да и мужики, когда увидели падающего человека обомлели. На поле воцарилась почти полная тишина. Только и слышно было как стрекочут в траве кузнечики и шелестит ветер в траве.
А там в небе, Григорий летел к земле раскинув руки и ноги, застабилизировав своё тело в потоках воздуха и в душе его звучала старая-добрая песня:
И оборвали крик мой,И обожгли мне щекиХолодной острой бритвойВосходящие потоки.И звук обратно в печень мнеВогнали вновь на вдохеВеселые, беспечныеВоздушные потоки.Я попал к ним в умелые, цепкие руки:Мнут, швыряют меня – что хотят, то творят!И с готовностью я сумасшедшие трюкиВыполняю шутя – все подряд.Но рванул я кольцо на одном вдохновенье,Как рубаху от ворота или чеку.Это было в случайном свободном паденье –Восемнадцать недолгих секунд.А теперь – некрасив я, горбат с двух сторон,В каждом горбе – спасительный шелк.Я на цель устремлен и влюблен, и влюбленВ затяжной, неслучайный прыжок!Беспримерный прыжок из глубин стратосферы –По сигналу "Пошел!" я шагнул в никуда,-За невидимой тенью безликой химеры,За свободным паденьем – айда!Я пробьюсь сквозь воздушную ватную тьму,Хоть условья паденья не те.Но и падать свободно нельзя – потому,Что мы падаем не в пустоте.Ветер в уши сочится и шепчет скабрезно:"Не тяни за кольцо – скоро легкость придет…"До земли триста метров – сейчас будет поздно!Ветер врет, обязательно врет!Стропы рвут меня вверх, выстрел купола – стоп!И – как не было этих минут.Нет свободных падений с высот, но затоЕсть свобода раскрыть парашют!
Припев:
Мне охлаждают щекиИ открывают веки –Исполнены потокиЗабот о человеке!Глазею ввысь печально я –Там звезды одиноки –И пью горизонтальныеВоздушные потоки.
ХлопСк раскрывшегося парашюта. Ремни подвесной системы врезаются в тело.
Всё нормально. И быть иначе не могло. Ведь сам всё готовил. С хлопком парашюта оборвалась и песня звучащая в душе.
Осталась только земля ещё далековато под ногами и белый купол заслоняющий приличную часть чистой синевы неба. Там, в этой синеве, биплан, совершив разворот, аккуратно заходил на посадку.
"И какой это у меня уже прыжок по счёту? – всплыла вдруг мысль. – Эх! Что-то я со счёту сбился… или начать считать только те, что здесь выполнил? Тогда этот – третий".
А дикий шок на земле объяснялся просто: толпу просто тупо забыли предупредить о том, что будет прыжок с самолёта. С парашютом. Впрочем, он и при наличии сообщения обещался быть неслабым. Ведь не все ещё верили в те чудеса, что принесли с собой ныне знаменитые братья Эсторские.
* * *Из воспоминаний подполковника Якушкина Андрея Михайловича.
Разбирательства с "выходкой Руматы Эсторского" обещали затянуться надолго. Толпа на поле, когда увидела, что человек не падает, а тихо спускается на чём-то белом, похожим на издали то ли семечко одуванчика, то ли на некий большой белый гриб, то ли на странный ребристый овощ, не знала что делать. Или кричать приветственно, то ли бежать рвать смутьяна в клочья за те секунды страха, что он им доставил.
Но вскоре, придя к выводу, что в цирке они и не такое видали, большинство всё-таки взорвалось приветствиями. Вот только последствия были неприятными.
Кстати же стоит отметить, что как и всё, что делалось братьями, прыжок с парашютом был выполнен чётко, без малейших ошибок. Так, как будто дон Румата только этим раньше и занимался.
И эти мои слова не пустые!
Действительно, многие из пилотов, что после прыгали с парашютом для тренировки, долго никак не могли выполнить его так чётко – без сучка и задоринки. Хуже всего получалось, когда на поле дул небольшой ветер. Приземлившись, человек валился на бок и его долго по земле тащил раскрытый ветром купол парашюта. Причём, когда он пытался его, как дон Румата выражался, "погасить", ему приходилось становиться на четвереньки. И вот так, в таком малопочтенном собачьем положении, бежать на четвереньках вслед за куполом.
Ещё более комично выглядела группа авиаторов, попытавшихся выполнить групповой прыжок. Вся четвёрка, под хохот случайных зевак, дружно и что особенно обидно для авиаторов, долго бежала на четвереньках по полю за раздутыми ветром куполами парашютов.
Совершенно иначе выглядел дон Румата. Всегда, когда прыгал он, его прыжок был идеальным. От начала до конца.
И тогда на московском поле, направив плавное скольжение своего парашюта чуть подальше от беснующейся толпы, он приземлился у ангаров. Только коснулся земли, – тут же рывок за стропы и купол, обессиленный, мягко опадает рядом на траву.
Дальше, пока толпа, не успела приблизиться, он быстро собирает своё средство спасения и передаёт прибежавшим техникам.
Но тут на поле спускается самолёт с дамами и толпа тут же переключается на него. Не выключая двигатель самолёт долго рулит к ангарам, где спокойно стоя их приветствует сам дон Румата. Уже освобождённый от парашюта, всё в том же кожаном шлеме на голове и широкими очками, поднятыми на лоб.
Толпа же исправно, следует за самолётом. Правда, на приличном расстоянии.
Наконец, глохнет двигатель и в проёме уже ранее открытой двери появляется донельзя ошарашенное лицо репортёра.
