Анджей Сапковский - Свет вечный
– Так что делай, что следует, – примас поднял голову. По моему благословению. Учти, однако, что предприятие потребует затрат. В Лелёве необходимо будет заплатить, кому надо… Я не намерен впутывать в это государственную казну, а тем более приуменьшать скромное достояние Церкви.
– В финансовых вопросах, – улыбнулась Рикса, – прошу полностью положиться на меня. Я умею улаживать такие дела. У меня это, можно сказать, в крови. От многих поколений.
– Ну, да-да, – покивал головой старик. – Да-да. Если уж на то пошло… Дочка?
– Я слушаю.
– Не пойми меня превратно, – примас Польши и Литвы посмотрел, и это был искренний взгляд. – Не усматривай в том, что я скажу, нетерпимости или предвзятости. То, что я скажу, я скажу из доброжелательности, симпатии и заботы.
– Знаю. Я вас хорошо знаю, ваше преосвященство.
– Ты бы не выкрестилась?
Рикса какое-то время молчала.
– Благодарю, – ответила она наконец, – но не воспользуюсь. Прошу не усматривать в этом предвзятости.
– Я желаю тебе карьеры. Повышения. Как еврейка ты имеешь небольшие шансы…
– Сейчас, – улыбнулась Рикса Картафила де Фонсека. – Но когда-нибудь это изменится.
– Фантазируешь.
– Фантазии сбываются. В этом нас уверяет пророк Даниил. Да хранит Бог ваше преосвященство.
– Бог с тобой, дочка.
Сначала были тяжелые шаги. Звон железа. Потом прямо адский скрежет засова, от которого волосы ставали дыбом, и который заставил Рейневана съежиться на гнилой соломе. И был яркий свет факелов, который заставил его съежиться еще сильнее, сжимая веки. И зубы.
– Вставай. Выходи.
– Я…
– Выходи. Быстро! Двигайся!
Солнечный свет больно ударил по глазам, ослепил. Закружил голову. Лишил равновесия и силы в ногах. Он упал. Во весь рост, беспомощно, как пьяный, даже не пытаясь смягчить удар о доски подъемного моста.
Он лежал, и хотя глаза его были открыты, не видел ничего. Сначала он ничего и не слышал. Потом из шума, который был у него в голове, из кокона, который его опутывал, медленно-медленно начали пробиваться и доноситься звуки. Сначала нескладные и непонятные, постепенно они начали набирать интонацию. Однако прошло еще какое-то время, прежде чем он понял, что эти звуки – это слова. Прежде, чем он стал понимать их значение. И прежде, чем он в конце концов понял, что говорящий – это Шарлей.
– Рейневан? Ты меня слышишь? Ты меня понимаешь? Рейневан? Не закрывай глаза! Боже, ты ужасно выглядишь. Ты можешь встать?
Он хотел ответить. Не смог. Каждая попытка подать голос превращалась в рыдание.
– Поднимите его. И снесите вниз. Положим его в телегу и отвезем в город. Надо привести его в порядок.
– Шарлей.
– Рейневан.
– Ты… Ты меня вытащил?
– Частично. По финансовой части.
– Черный фургон?
– Конечно.
– Где мы?
– В селе Негова, возле севежского тракта. На заднем дворе корчмы «Под бутылью».
– Какой сегодня… какой день?
– Вторник. После воскресенья Quasimodogeniti.[371] Шестое апреля. Года Господня 1434.
Офка фон Барут влетела на кухню, развевая косой и едва не затоптав кота. Схватила двумя руками большой казан и швырнула его на пол. Смела со стола миски и ложки. Пнула ведро с отходами, с такой силой, что оно закатилось под печь. Наконец ударила ногой по котлу, но тот был слишком массивен и тяжел, не уступил. Офка вскрикнула, выругалась, поскакала на одной ноге, с разгона села на скамью, держась за стопу, расплакалась от боли и злости.
Экономка смотрела, скрестив пухлые руки на груди.
– Всё? – спросила она наконец. – Закончила свое представление? Могу я узнать, в чем дело?
– Дурак! – крикнула Офка, тря рукавами глаза и щеки. – Недотепа! Сопляк!
– Парсифаль фон Рахенау? – догадалась ушлая в таких делах экономка, от внимания которой редко что ускользало. – Что с ним? Признался в любви? Предложил руку и сердце? Или всё наоборот?
– Всё наоборот, – шмыгнула носом Офка. – Не может, сказал, со мной обвенчаться, потому что отец ему запрещает. Отец приказывает ему жениться… На друго-о-о-о-о-о-ой…
– Не реви. Говори.
– …отец велит ему жениться на другой. Парсифаль ее не хочет и никогда не захочет. Но со мной тоже не обвенчается. Сказал мне, что не может. Не будет противиться воли отца. Пойдет в монастырь. Дурачок.
– Что касается монастыря, – кивнула головой экономка, – то я согласна. Действительно, дурак. Но воля отца – дело святое. Ей нельзя противиться.
– Куда там, нельзя, – закричала Офка. – Можно, еще как! А Вольфрам Панневиц? Обвенчался с Каськой Биберштайн? Обвенчался! Хоть отец ему запрещал! Венчание было, свадьба была, сейчас все довольны, включая старого Панневица. Потому что Вольфрам Каську любил! А он меня не люююбии-ит, а-а-а-а-а-а-а…
– Не реви, – экономка выглянула в дверь, убеждаясь, что никто не подслушивает. – Еще твой Парсифаль ту другую под венец не повел, вы еще даже не помолвлены. Еще многое может случиться. По всякому судьба может повернуться. А ты должна знать…
Офка вытерла нос рукавом, широко открыла ореховые глаза.
– Ты должна знать, – тише продолжила экономка, – что есть способы… Чтобы помочь судьбе. Для этого нужна отвага.
– Ради него, – Офка стиснула зубы, – я готова на всё.
Эленча Штетенкрон вздрогнула и аж подскочила, услышав громыхание камней осыпающихся из-под чьих-то ног. Она машинально схватилась за сухую ветку, которая обломилась с громким треском. С тропинки треску ответил приглушенный крик. Эленча вросла в землю, сердце стучалось в ее груди, словно птица, рвущаяся из клетки.
На тропинке появилась фигура, а Эленча облегченно вздохнула. Потому что это не был разбойник, оборотень, Баба Яга, страшный лесовик, зеленошкурый Альп или какой-нибудь пресловутый странствующий монах, сильно зарящийся на девичью честь. Появившаяся фигура была девушкой, кажется даже моложе ее самой. Со светлой косой, веснушчатая, курносая. Одетая помужски, к тому же небедно.
– Ой-ой, – сказала веснушчатая девушка, увидев Эленчу и облегченно вздохнув. – Ой-ой, ну и испугалась я. Я была уверенна, что это оборотень… Или странствующий монах… Ой-ой. Привет, как тебя там… Я…
– Тише… – шепнула Эленча, бледнея. – кто-то идет… Я слышала шаги…
Веснушчатая обернулась, приседая и берясь за рукоятку небольшого стилета, висящего возле пояса. Но рука у нее тряслась так, что Эленча сомневалась, удастся ли ей вытащить оружие. Сама она схватила камень, решив дорого продать свою жизнь или что там придется продавать. Но день, как оказалась был днем нескончаемых сюрпризов и неожиданностей. По извилистой, крутой и каменнистой тропинке, ведущей к вершине Радуни, как раз подходила третья девушка. Она тоже встала, как вкопанная при виде своих предшественниц.
На вид она была самой младшей. Ее лицо, ее черты, цвет волос, глаза, всё это Эленче кого-то напоминало, вызывало чувство беспокойства. Чувство непонятное и необъяснимое, а поэтому еще более беспокоящее.
– Ну и ну, – мгновенно обретя уверенность, подбоченилась веснушчатая. – Куда тебя занесло, соплячка? Причем одну-одинешеньку? Не знаешь, что здесь бывает опасно?
Эленча с трудом удержалась, чтобы не прыснуть. Если новоприбывшая и была моложе веснушчатой, то на очень немного. Зато была наверняка выше. На ее лице не было ни следа страха или даже взволнованности. «Ее лицо, – подумала Эленча, удивляясь этой мысли, – старше ее самой.
– Даю голову на отсечение, – сказала Эленча, – что все мы пришли сюда с одной и той же целью. А поскольку эта цель находится на самой вершине, то мы должны поспешить. Иначе не успеем вернуться до сумерек. Давайте, девчата. За мной.
Веснушчатая сделала такую мину, будто хотела фыркнуть. Ну что ж, любая группа должна иметь вожака. А Эленча была самой высокой. И кто знает, не самой ли старшей.
– Меня зовут Офк… Эвфемия фон Барут, – гордо сказала веснушчатая. Дочь рыцаря Генриха Барута из Студзиска. С кем имею честь?
– Эленча… де Вирсинг.
Новоприбывшая, когда обе обратили на нее взгляды, опустила глаза. Долго не отвечала.
– Можете, – тихо сказало она наконец, – называть меня Электрой.
Продолговатую вершину Радуни увенчивал каменный вал, в ее центре лежал валун, большой, напоминающий катафалк монолит. Никто из троих девчат не мог этого знать, но монолит на горе лежал уже тогда, когда по Судетскому предгорью топали мамонты, а большие черепахи откладывали яйца на одрянском острове Пьясек, являющемся сейчас людной и плотно застроенной частью большого Вроцлава.
Возле подножья монолита пылал костер, пламя лизало дно засмоленного, брызжущего кипятком, казана. Невдалеке на куче человеческих черепов лежал черный кот. В типично кошачьей ленивой позе. Он был занят лизанием шерсти. Это было самое ленивое лизание, какое Эленча видела в своей жизни.
У костра сидели три женщины.[372]
Одна, совсем старуха, сгорбленная и скорченная, шаталась, бормотала, напевала, кривя темное лицо. Сидящая дальше всех казалась всего лишь девчонкой. На ее бледном, будто лисьем и уродливом лице горели лихорадочные глаза. Сбитые в колтуны волосы поддерживал в кое-каком порядке венок из вербены и клевера.
