Попова Александровна - По делам их
… Миг? Два?..
«Если после пятнадцати мгновений боя противник все еще не побежден — думай, что ты сделал не так»… Мессир Сфорца мог бы гордиться, будь он здесь…
Сейчас должен быть второй удар, сейчас человек в капюшоне должен собраться и попробовать снова. Сколько времени ему нужно для того, чтобы повторить свою попытку? Тоже мгновение? Больше? Меньше?..
Он успел увидеть, что тот стоит недвижимо, и морщинистые сухие руки просто висят вдоль тела, а капюшон, опустившись, скрыл даже ту тень, что темнела вместо его лица, словно безликий чародей внезапно уснул — прямо так, стоя у стены. И ощущение ледяного ветра вернулось снова, теперь более осязаемое, сковывающее, но не тело, а — душу…
От удара фон Аусхазена Курт увернулся едва-едва, изогнувшись и отскочив в сторону; cinquedea рассекла воздух у самого лица и так же, не прерывая движения, вернулась, задев кромкой правый рукав над локтем, и в воздух взвился рой рубиновых капель — словно маленькая алая радуга. Он отпрянул, попытавшись достать противника ударом заточенной полосы в правой руке; тот не отклонился, не отступил, просто подставив клинок и тут же с силой рванув его в сторону, выворачивая кисть. Стальная плеть, свистнув, ударила по тому же плечу, рассекая кожу куртки и мышцу, и со звоном отлетела к стене. Курт едва не опрокинулся на подставленное лезвие; взмахнув руками, чтобы удержать равновесие, он повалился назад, перевернулся через голову по вязкой, трясущейся туше князь-епископа, приземлившись на ноги по ту сторону алтаря и едва не упав, когда каблук запнулся о лежащую на полу Маргарет.
— Самое время предложить вам в панике бежать отсюда, — заметил герцог с усмешкой; Курт не ответил, скосясь на неподвижного чародея у стены.
Почему он бездействует? Почему вокруг что-то есть, вокруг точно что-то есть (или кто-то?..), но на него вдруг внимание обращать перестали? Или готовится нечто такое, против чего он не устоит? Стоит ли постараться сейчас пробиться к нему, пока он в этом странном оцепенении? Или не пытаться ухватить журавля в небесах и постараться сделать хотя бы то, на что хватит сил, а именно — пустить кровь этой синице по ту сторону каменной плиты…
Фон Аусхазен, опершись ладонью о жертвенник, метнулся вперед, перепрыгнув его с неожиданной для своих лет легкостью и проворством, и он снова отскочил в сторону, не отбивая тяжелого клинка, клюнувшего его вдогонку. До одного из убитых стражей оставалось два шага; Курт бросился на пол, схватил выпавший из мертвых пальцев кинжал, стиснув испачканную в липкой крови рукоять и рывком поднявшись на ноги; навстречу вновь сверкнул треугольник лезвия, и, крутанувшись на месте, он пропустил удар мимо ребер, почти впритирку, попросту ударив фон Аусхазена носком сапога в пах.
Тот дернулся в сторону, и удар пришелся в бедро, однако cinquedea на миг приопустилась, открыв правое плечо; серповидный нож в другой руке ударил со всей возможной силой, но лезвие лишь разрезало камзол, соскользнув с противным скрежетом. Кольчуга под верхней одеждой; это уже хуже…
— Стоять на месте, оружие на пол! Святая Инквизиция!
Это был голос из прошлого. Голос из жизни. Из мира — того, другого мира, оставшегося за толщей камня и земли.
Dues ex machina.
— На пол оружие, руки на виду! — повторил голос Гвидо Сфорца — громкий, уверенный, злой, разносясь под низкими сводами, словно грохот обвала, и Курт с готовностью сделал два поспешных шага назад и чуть в сторону от смотрящих в комнату арбалетных болтов, дыша тяжело, хрипло, сорванно, чувствуя облегчение, которого не испытывал уже давно, чувствуя, что жизнь возвращается, возвращается та реальность, в существовании которой он уже начал сомневаться здесь, в этих клубах дурманящих курений и холодного неощутимого ветра…
— Вот черт, — равнодушно проронил герцог.
Cinquedeaполетела на пол, и от этого звука словно разбилось что-то, держащее в неподвижности темную фигуру у дальней стены, к которой осторожно, исподволь, подступали двое — не вооруженные, как и те, кто пришел с безликим…
Звон брошенного на пол клинка прозвучал, как голос колокола.
Звон словно остался в воздухе, в мгновение ока заполнив весь мир, проникнув в каждый нерв и вытянув его в струну, и прежде, чем Курт успел крикнуть предупреждение, вновь приподнялся капюшон без лица, вскинулась рука, изборожденная темными морщинами, и двое напротив безликого разлетелись в стороны, словно тряпичные куклы. Кардинал рванулся вперед, и рука с сухими, как ветки, пальцами качнулась к нему; Курт бросился к наставнику, не надеясь ни на что, понимая, что сделать не может ничего, снова — ничего…
Тот отшатнулся, закрыв лицо рукой с тяжелым баклером — движение было инстинктивным, безотчетным — и так же отлетел прочь, повалившись на руки ученика безвольно и тяжело. Оба опрокинулись на каменный пол; звон впился в мозг последним пронзающим переливом одновременно с уже пережитым сегодня биением пронзительного, но не слышного голоса о плотный, словно туман, воздух; и снова в глазах потемнело, и теперь исчез даже мир, поглотивший его этой ночью, мир призраков, мрака и теней…
На этот раз боль ушла не сразу, не сразу стали видеть глаза, не сразу вернулись звуки, доносящиеся до затуманенного рассудка из окружающего; Курт с усилием разлепил веки, как оказалось, плотно зажмуренные, и почти наощупь, почти ползком, добрался до тела кардинала, упираясь в пол ничего не чувствующими руками и поскальзываясь на сбегающей по ладоням крови.
— Ваше высо… — голос сорвался; язык не желал ворочаться, выговаривая сложные слова, и он просто крикнул, слыша, что выходит шепот, и понимая, что обращается к мертвому, но не желая верить в это: — Сфорца!
— Мессир Сфорца, курсант, — чуть слышно возразил мертвец на своем ужасающем немецком; закашлялся, приподнявшись, и сипло выдохнул: — Verginita puttana Maria con dodices apostoles…
— А нас за такое пороли, — улыбнулся Курт с невероятным, немыслимым напряжением, тяжело проглотив облегченный вздох.
— И справедливо пороли, — шепотом отозвался тот, с усилием упершись в пол левой рукой и прислонясь к стене; глаза кардинала были закрыты, лицо — цвета тщательно отстиранной простыни, провисевшей под солнцем не один день.
Краем глаза Курт видел, что герцог по ту сторону каменной плиты стоит, покачиваясь, тоже привалясь к стене спиной и закрыв ладонью лицо, а арбалетчики больше похожи на сборище ополченцев, минуту назад со всех ног умчавшихся с поля боя, а не на зондергруппу Конгрегации.
— Он ушел, — подал голос Сфорца, и еще несколько секунд Курт соображал, о чем речь, о ком он говорит, если — вот он, герцог фон Аусхазен, безоружен и в течение некоторого времени даже безвреден, и лишь невероятное напряжение памяти выбросило, наконец, на поверхность — фигура в капюшоне, тень вместо лица, указующий перст, сухой, как ветка…
Он рванулся к выходу из комнаты, и рука кардинала ухватила его за локоть.
— Брось, Гессе, — тихо проронил тот. — Бессмысленно. Он ушел.
Курт остался сидеть на полу, стягивая посеченную куртку и кривясь, когда края разрезанной кожи царапали раны; два арбалетчика, все еще немного оглушенные, медлительные, вязали безропотного фон Аусхазена, еще двое отвязывали вновь лишившегося сознания князь-епископа, перетягивая порезанные вены обрывками его одежды.
— Вот это да… — проронил шарфюрер[191], что стоял над неподвижным телом Маргарет, присел, перевернув ее лицом вверх, и Курт поморщился.
— Голой ведьмы ни разу не видели?
— Ну, не так, — с чувством отозвался тот, вновь опрокинув ее спиной кверху, и, заведя руки к лопаткам, затянул на тонких локтях веревку. — Не окочурится? У нее голова разбита.
— Не льстите мне; просто рассечена кожа, — возразил он, стащив рубашку и пытаясь понять, насколько глубоки порезы на руке. — Зараза…
— Excellenter[192], майстер инквизитор, — тихо проронил герцог, покачнувшись, когда вязавшие его арбалетчики дернули за веревку, затягивая узел. — Целый месяц водить за нос весь Кельн… так очаровать малышку Гретхен… Преклоняюсь.
Курт поднял голову, глядя на фон Аусхазена так, будто увидел его впервые, и несколько секунд сидел молча и неподвижно.
— Да, — устало произнес он, наконец, с трудом поднимаясь. — Кстати.
К герцогу он подошел медленно, тяжело, остановился напротив, окинув его оценивающим взглядом, и четко, резко вмял колено в живот — под ребра. Тот согнулся, сипло втянув в себя воздух; от удара о кольчугу под камзолом коленный сустав задергало, и запоздало пришло в голову, что бить надо было ниже.
— Дочь брата, ваше сиятельство, — пояснил Курт буднично, глядя на затылок с густой проседью сверху вниз, — это родственная кровь, не предназначенная для соития.
Никто из присутствующих не одернул его, никто и не смотрел в его сторону, даже, поразительным образом, те двое, что держали за локти фон Аусхазена; отвернувшись, Курт возвратился к стене, где кардинал стягивал с левой ладони баклер, и вновь уселся рядом.
